— Хорошо, сударыня. Убедили… Ну-с, принесли канделябр домой, помыли, почистили, спрятали…

— Чистила я, — поправила Настя. — Потом, через несколько дней. Таня совсем помешалась… Не знала, что делать.

— А вы знали?

— И я не знала. Но нужно же было хоть что-то… хоть как-то…

— Ладно. А к себе вы зачем принесли эту штуковину?

— Подсвечник? От греха подальше.

Хороший ответ.

— И не боялись?

— Боялась, — честно сказала «домохозяйка и гувернантка». — Но сестра же…

Добрая ты душа.

— И что же, так и собирались хранить сей ценный предмет среди кастрюль?

— Так и собиралась…

Белова всхлипнула.

…Где мои сигареты?

…Вот и все.

Так и получается, господа присяжные заседатели, что в основе как самых добрых дел, так и грандиозных преступлений лежит пленительное, колдовское чувство, имя которому — любовь.

Опять меня на философию потянуло.

Однако и домой пора. Моль «вещала» всю ночь. Сколько сейчас — половина шестого? — а мы до сих пор у нее…

Я вытянула ноги, зевнула. Господи, устала-то как!

Настя смотрит выжидающе. Бедная: на кого она к утру стала похожа! Видели вы когда-нибудь сильно загоревшего альбиноса? Что-то наподобие этого представляла собой «домохозяйка и гувернантка» с опухшим от рыданий пунцовым личиком и заплывшими глазками.

Дима внимательно оглядел девушку с ног до головы и жалостливо произнес:

— К нам бы надо — так и не доедет ведь…

— К вам — всегда успеется! — отрезал молчавший до сих пор Миша.

М-да, на улицу юной леди, пока не обретет прежний — не сказать цветущий, но привычный — вид, лучше не выходить…

— Вот что, Настя, сделаем так: до вечера вы приходите в себя, возвращаете себе нормальный облик, а часиков, скажем, в пять мы заедем за вами. Проводите нас к сестрице.

Мадемуазель Белова покорно кивнула.

— Что с ней будет?..

— Спросите лучше, что будет с вами, милая девочка.

…Таким образом, «неблаговидные поступки», как и «обещали» возлюбленные мои косточки, наконец-то «разоблачены».

Домой иду пешком. В гордом одиночестве. Возница мой возымел желание остаться у мольки. Это даже лучше: прогуляюсь, развеюсь.

На улицах пусто. Спят деревья. Спят дома. Спят люди. Проснитесь, люди; посмотрите, какое замечательное, свежее, прохладное утро!

Каблучки мои цокают по асфальту, и послушно вторит им гулкое эхо. Днем эхо прячется; его пугают шум, крики, гудки автомобилей. Оно просыпается ночью — но ночью скучно, не с кем играть, и эхо резвится ранним утром, передразнивая первые звуки зарождающегося дня.

Деревья тихо покачивают ветками, нежно шепчут что-то, но холодные капли росы, падающие с них, отгоняют сон, заставляют встряхнуться. И деревья сладко потягиваются, расправляя молодую веточку, каждый яркий, не запыленный еще листочек.

— Чив-чив! — Новый день, со своими заботами и радостями, начался и у птиц.

— Мяу! — утробно голосит голодный ободранный кот. Этому светлое время суток не сулит ничего хорошего.

— Киска, хочешь булку?

Не хочет. Киска хочет мясо, а мяса у меня, к сожалению, нет.

Лениво будят друг друга дома. «Старички», ветхие, с обшарпанными стенами, — у них бессонница, ревматизм, артрит; они переговариваются негромко скрипучими голосами. Панельная «молодежь» из бетона, железа и стекла просыпается шумно; сразу всеми своими окнами — удивленно, восторженно — встречает новый день.

Редкие хмурые, невыспавшиеся прохожие в плащах и легких пальто — по утрам холодновато — бредут мне навстречу.

Все заняты насущным, у всех дела. И только я иду «против течения» — навстречу солнцу, ветру, навстречу юному дню… домой. Спать.

Даже переодеваться не стала; как была в костюме, только туфли сбросила — на диван и «Библейские холмы» в руки.

«За шестью трупами проход, изгибаясь, переходит в большое помещение, вход в которое завален чем-то похожим на заграждение. Надо было сначала убрать его.

Оказалось, что это были две деревянные четырехколесные повозки III тысячелетия до н. э. Колеса и края повозок…»

Опять будут сниться солдаты, запряженные в колесницы, Гомер среди воинов и Ксения в тоге.

Забавно: наибольший страх и какое-то смутное беспокойство вызывает древняя тога любимицы «известного бизнесмена». Ну и пусть.

Чуть было не сказала «спокойной ночи» — доброго утра тебе, Танечка.

Проснулась от голода. Вспомнила, что со вчерашнего дня у меня маковой росинки во рту не было… если не считать ночного кофе. От него, впрочем, толку мало.

…Стоп. Что-то еще хотела сделать, кроме скучного, но необходимого процесса приготовления чего-нибудь съедобного. Да, заполнить пустой лист — тот, который написал Голубков.

Что бы такое придумать? Ну, скажем, «от прежних своих показаний отказываюсь, так как давал их под страхом» — чего? Нет, не под страхом — «под давлением…». Опять не то.

Ладно, приберегу бумажку на крайний случай. Василия Семеновича, думаю, можно вытащить и без нее, ведь сие «творение божие» до сих пор утверждает, что утопил подсвечник в Волге.

Так. В пять нужно быть у Насти…

Настя! Ей понадобится хороший адвокат: «девушке без средств» суда не избежать. Пожалуй, стоит поговорить со старыми знакомыми.

Тороплюсь, тороплюсь куда-то — по привычке. Все, Татьяна Александровна. На сей раз — действительно все. Расследование закончено.

Теперь — да здравствует погожий апрельский денек, да здравствует этот несовершенный мир, в котором необходимо бороться за право существования, и — да здравствую я, скромнейшая Татьяна Иванова, самая обаятельная и привлекательная, самая замечательная… самая, самая, самая…

Чертовски хочется есть.

К вечеру моль немного пришла в себя. Личико еще опухшее, но в сем облике, по крайней мере, хоть можно узнать Настю Белову.

Миша весь день потчевал девицу рагу — скормил ей все мясо.

…— Ну, не будем терять зря времени, — деловито сказал Дима с порога.

Моль тотчас вскочила с кресла (она как будто и не вставала с оного предмета мебели с тех самых пор, как я оставила ее утром!), торопливо поправила прическу — было бы что поправлять, — судорожно вздохнула.