честно ответит мне на вопрос, победим мы в этой войне или нет? Он же на передовой, ему виднее. Стоило нам так рваться на Восток, столько людей погубить…

– Хватит, Отто, хватит! – Тетка Хелен хлопнула ладонью по столу, отошла к скамье, устало опустилась на нее. – У меня голова болит от всех этих военных неурядиц. С утра до вечера одно и то же… Оставь Эриха в покое! Завтра поговорите.

– Я только до утра, тетя Хелен. У меня в Берлине полно дел – и сразу домой.

– О, Эрих, – всплеснула руками тетка Хелен, – останься подольше, пожалуйста. – Глаза у нее стали просящими. – Мы так давно тебя не видели. У Отто есть в запасе бутылочка шнапса, «Коттбусского» корна. Мы достанем кровяной и ливерной колбасы, помнишь. Ты такую колбаску любишь. Они теперь в дефиците.

Эрих улыбнулся.

– Спасибо, тетя Хелен, спасибо, не стоит беспокоиться. А где Гудрун?

Тетка Хелен сцепила пальца в замок, опустила голову. Дядька Отто тоже не отвечал, только жевал кончик незажженной сигары и барабанил пальцами по столу.

– Видишь ли, – нервно начал он, – Гудрун год назад уехала в Гамбург к своему жениху. К Лотару Хольцу, помнишь его?

– Да, конечно, – кивнул головой Эрих.

– Ну вот, – вздохнул Отто. – Продолжай ты, Хелен, у меня в горле что-то першит. – Он отвернулся.

На лице у тетки появилась грустная мина.

– Не повезло Лотару, – сказала она негромко. – Он очень хотел попасть на линкор «Бисмарк». Не попал. Можно было бы радоваться, но только чему? Линкор потопили англичане. Тысяча пятьсот моряков ушли под воду. Сплошной траур. Лотар получил назначение на подводную лодку… Он говорил о новейших «U-33» с торпедными аппаратами, с надводными пушками. В письме написал, что выходит в море… Но от судьбы, видимо, не уйдешь. Лодка гонялись за английскими караванами. И все… Не вернулась из похода. Никаких сведений, никаких данных. – Она помолчала. – Гудрун приезжала, сказала, что будет его ждать, не уедет из Гамбурга. И до сих пор ждет. У нее ведь должен быть ребенок от Лотара. Представляешь? Мы тоже ждем.

Помолчали. Дядька Отто разлил по рюмкам, выпили.

За окном вдруг протяжно завыла сирена. Все сильнее и тревожнее, пока не превратилась в сплошной звенящий гул, от которого закладывало уши.

– Что это? – подскочил Эрих.

– Это значит налет, – недовольно буркнул дядька и стукнул кулаком по столу. – Это значит, нам надо спускаться в бомбоубежище, будь оно неладно. Это значит, не умеем мы воевать! На выход!

Утром Эрих позвонил Блюм. Телефон-автомат был исправен, связь действовала нормально. Повезло. Знакомый голос спросонья пробормотал:

– Кто это?

Он пытался объяснить. Блюмхен не сразу поняла. Наконец как-то вяло, без особой живости произнесла:

– А, это ты, Эри. Нет, в самом деле ты? Откуда? С фронта? Ты меня разбудил. Я спала, сегодня же воскресенье, разве ты не знаешь. Я устала вчера, лежу сейчас в постели. Вчера поздно вечером вернулась из поездки, была в Голландии, провела там две недели. Ситуация там напряженная. Все ждут перемен. Я поменяла свое амплуа, ты знаешь? Стала певицей. Приходится много петь. Исполняю шлягеры перед офицерами. Да-да, перед немецкими. Пою в основном «Лили Марлен», у всех на глазах слезы. Требуют повторить. Чем расплачиваются? Не деньгами, конечно. Дают кофе, шоколад, иногда шампанское, коньяк, сигареты. Все высшего качества… Ну а в Берлине я обмениваю их на продукты. Очень выгодно. Это тебе не продовольственные карточки. Приходи на мой концерт, Эри, я для тебя исполню «Лили Марлен». Но только не сегодня, мне надо выспаться. Может быть, завтра или лучше послезавтра. Я тогда отдохну, буду вполне здоровой. И угощу тебя кофе. Ах, у тебя нет времени. Тогда извини, Эри. Тебе надо возвращаться на фронт? Понимаю. Ну тогда в следующий раз… Да, кстати, чуть не забыла. Помнишь профессора Ламмера? Помнишь… Он такое натворил… Он перебрался в Дрезден. На родину. Была бомбежка. Он не пошел в бомбоубежище. У нас за это строго наказывают. И знаешь, что он умудрился сделать? Приютил у себя англичанина. Представляешь, сбитого летчика, нашего врага, бомбившего Дрезден! Как такое могло прийти ему в голову? Нашел кого пригреть… Они же сбрасывают на нас бомбы, Эри! Его забрали в гестапо. Теперь старику не выкарабкаться. У нас об этом молчат. Мне все в Голландии рассказали… Напечатали местные газеты. С другой стороны, жаль его, он для нас много сделал… Но я не понимаю, зачем понадобилось брать к себе в дом англичанина? Совсем старик из ума выжил. Алло, Эри, ты меня еще слушаешь? Почему ты молчишь, Эри?..

Он не стал отвечать, повесил трубку, вышел из телефонной будки. Некоторое время ничего не соображал. Хотелось выпить. Зашел в какую-то кнайпе, посетителей там не было. Занавешенные окна. Даже днем их не открывают. Темно, как в погребе. Заказал «Шультхайс». Сидел над кружкой, смотрел на пену и слизывал катившиеся по щекам слезы. С потерей профессора Ламмера из его жизни уходило что-то значимое, очень важное, он лишался привычной опоры, доброты. Зачем теперь ему сцена? Зачем ехать в Дрезден? Там нет больше профессора Ламмера. И, похоже, никогда не будет. Во многом терялся смысл его отпуска. Родителей он повидал. Тетку и дядьку тоже, с Блюмхен поговорил. И что теперь? Возвращаться на фронт? Идти под пули? Для чего он учился, для чего рвался на сцену? Профессор Ламмер был для него вторым отцом. Он и оставался отцом для своих питомцев, жил учениками, помогал им, не отказывал никому, даже бездарности старался привить чувство прекрасного. Не можешь быть хорошим актером, оставайся хорошим зрителем. Наверное, потому и приютил у себя сбитого английского летчика, что хотел помочь бедняге. Из гестапо его не выпустят. За укрывательство врага – самое страшное наказание…

Эрих заказал рюмку корна.

Во Франкфурте сияло солнце. Воздух был свежий, бодрящий. Поезд замедлил ход, мелькнула знакомая вывеска «Frankfurt-Oder», вагон остановился у крытого перрона. Эрих спрыгнул с подножки, вышел на привокзальную площадь. Ему очень хотелось зайти в театр, пройтись по коридорам, посмотреть на новые фотографии артистов, увидеть свою. Не сняли? А потом заглянуть в кабинет интенданта, посидеть в кожаном кресле. Но какой смысл делать все это, если там нет и не будет больше профессора Ламмера? Где сейчас этот человек, что с ним? В неизменно черном сюртуке, в белой рубашке, с черной бабочкой он так и стоял перед глазами.

Надо двигаться домой, надо забыться. Чиновничий прусский город Франкфурт всегда подчинялся Берлину. Эриху надо тоже подчиниться обстоятельствам. А там будь, что будет.

Отец сказал, что ему не удалось выяснить адрес