войти в этот поток, — велел монах. — Шагни в вихрь силы, чтобы он тебя наполнил.

— Мне страшно…

— Ничего не бойся, — шепнул я. — Я буду рядом.

Он с трудом проглотил слёзы, но кивнул и сделал шаг вперёд. Ещё один. Перед самой воронкой он вытянул руки, словно боялся натолкнуться на невидимую преграду. Я наклонился, положил ему руки на плечи — и подтолкнул.

— Лёшааа!

Мир взорвался вспышкой ослепительного света.

Государя затянуло в центр вихря. Он вскрикнул, но его голос захлебнулся в гуле силы и ветра. Волосы взметнулись, одежда развевалась, будто он попал в ураган. Свет оплёл его, проникая внутрь, наполняя до краёв, и тут же подхватил в вихре и потащил вверх, к небу. Воронка вспыхивала то золотым, то белым, то лазурным, словно отливала сталью.

А меня — откинуло назад, словно эта сила с раздражением от меня отмахнулась.

— Чёрт!

Меня ударило о лёд с такой силой, что я на мгновение я забыл, как дышать. С трудом сгруппировавшись, я перекатился, вскинул голову и увидел, как государь парит в нескольких метрах над землёй. Его глаза были широко распахнуты, а тело — словно охвачено пламенем. Энергия бурлила, подчиняя его себе, меняя, очищая.

И вдруг всё прекратилось.

Воронка исчезла. Тьма рассыпалась, воздух стал кристально чистым, неподвижным. Государь ещё на миг завис в воздухе, а затем… начал падать.

Я бросился вперёд. В последний момент успел схватить его, не давая удариться о лёд. Он молча посмотрел на меня и слегка улыбнулся.

Я помог императору подняться на ноги. Он был ещё слаб, но уже не тем растерянным ребёнком, каким мы привыкли его видеть. Я заглянул в его глаза и невольно вздрогнул — это были не просто глаза выздоровевшего юноши. Они горели осмысленностью и внутренней силой, которых прежде в нём не было. Глубокие, пронзительные голубые глаза, как у Александра Первого на портретах, но с той же мальчишеской непосредственностью, которой он пока ещё не успел лишиться.

— Алексей, — голос его звучал теперь ровно, твёрдо, с лёгким оттенком усталости. — Спасибо. За все, что ты ради меня сделал.

Я кивнул, удерживая его за плечо, пока он окончательно не обретёт равновесие. А затем, следуя неведомому внутреннему порыву, опустился на одно колено перед государем.

— Ваше императорское величество, — сказал я, склонив голову. — Прошу, примите мою клятву верности.

Николай Петрович внимательно посмотрел на меня, а затем с легкой улыбкой протянул мне руку.

— Поднимись, Алексей Иоаннович. Это я перед тобой в долгу и должен тебе кланяться.

Серафим-Александр медленно поднялся, не говоря ни слова, и лёгким движением рук сомкнул ледяную гладь озера. Разломы исчезали так же, как появились — неестественно быстро. Вода поднималась снизу, замерзая на глазах, стягивая прореху, будто её никогда и не было.

Монах неспеша отряхнул ладони, будто сбрасывая с них невидимую пыль, и поднял глаза на нас. Его взгляд задержался на императоре, внимательно изучая перемены, затем он слегка кивнул, удовлетворённый результатом.

— Всё встало на свои места, — наконец произнёс он. — Теперь я могу отпустить вас.

Император тяжело вздохнул, оглядываясь вокруг, и его лицо на миг дрогнуло — осознание происходящего пришло позднее, но с полной силой. Он ещё не понял, что именно потерял, но уже чувствовал пустоту там, где раньше была тёплая, незыблемая опора в лице его бабушки. Он опустил голову, кулаки его сжались.

— Она… ушла, — голос его дрогнул.

Я осторожно положил руку ему на плечо.

— Да, ваше императорское величество.

Он не заплакал, как прежде, когда что-то пугало или тревожило его. Но на мгновение сжался, как будто в нём что-то переломилось.

— Она сама так решила, — продолжил я. — Ради вас, ради всего рода.

Государь кивнул, не поднимая головы. Тишина давила, лишь ветер шуршал по заснеженному берегу, проникая под воротники.

— Я никогда этого не забуду и буду почитать ее жертву, — сказал государь.

Монах повернулся ко мне.

— Теперь ты знаешь, что делать, светлейший князь?

Я медленно выдохнул, ощущая, как напряжение, державшее меня весь ритуал, понемногу отступает.

— Да.

— Помни, что ты обещал вашей бабке.

Император должен был учиться. Он должен был стать сильным, не только в магии, но и в понимании того, что такое власть и ответственность. Я знал, что в какой-то степени мне придётся стать для него наставником. Мне нужно было как можно скорее научить его защищаться.

Серафим вновь оглядел нас и, не говоря ни слова, медленно зашагал к берегу. Император ещё раз оглянулся на озеро, потом поднял голову и решительно последовал за ним.

Дойдя до берега, отец Серафим поднял руку, очерчивая в воздухе сложные знаки. Лёд под его ногами мягко дрогнул, словно отвечая на его волю, а затем нечто неуловимое, невидимое глазу, покатилось волной от него к замершим фигурам Софии, Елинского и гвардейцев.

В тот же миг их тела вздрогнули, как от резкого пробуждения, и они закачались, словно освобождаясь от пут невидимого сна.

София моргнула, переводя ошеломлённый взгляд с одного лица на другое, и вдруг её глаза остановились на государе. В её взгляде сначала промелькнуло удивление, затем изумление, и наконец осознание. Перед ней стоял её брат, но он был другим — осмысленным, уверенным, взрослым.

— Николенька?.. — её голос дрогнул, едва не сорвавшись на рыдание.

Государь смотрел на неё внимательно и спокойно. Когда он заговорил, его голос был твёрдым, уверенным, лишённым той неуверенной детской интонации, что сопровождала его все последние годы.

— София, сестра моя, рад тебя видеть, — сказал он с лёгкой, едва заметной улыбкой, но в его взгляде было что-то гораздо более значимое — что-то, что пронзило Софию до самой души.

Она не сдержалась. В следующее мгновение она бросилась к нему, обхватила его руками, уткнулась лицом в плечо и разрыдалась.

— Господи, Николенька… — всхлипывала она. — Это… Это правда? Это не сон? О, боже, я так боялась, что мы не найдем тебя. Что ты сгинешь на этих болотах…

Государь обнял её в ответ, его руки теперь держали её крепко, уверенно, не так, как прежде.

— Всё хорошо, София, — спокойно сказал он. — Всё будет хорошо. Мы справились. Я… Я вернулся, и теперь все будет совсем иначе. Обещаю.

Я наблюдал за этой картиной, ощущая в груди странное, тёплое чувство. Оно было сродни удовлетворению, но гораздо глубже. Я улыбнулся.

— В этом месте