В аэропорту, уже провожая взглядом самолет, внутри которого счастливый американец жевал взглядом свои покупки, Эдик вспоминал одну брошенную им впопыхах, при расставании уже фразу-фразочку…что он, Уэстлейк, пришлет на днях своего хорошего друга, комиссара Интерпола Верже, который и координирует работу по поиску МТС-33. Хочет убедиться, что Российский музей не при чем, и МТС-33 действительно находится в Венесуэле.

Блоха кусала сердце Эдика. Чертов американец слишком ошарашил…на днях в Российский музе нагрянет Интерпол! Но вера в людей победила. Нет в сообщении Уэстлейка ничего из подвоха, только искренняя готовность помочь. На одном только Леонардо он заработает не меньше десяти миллионов, поэтому его друг, комиссар Верже, даже стоя в логове МТС-33, будет высматривать эту зловещую организацию в Венесуэле.

Однако Пузырев так не думал. Он схватился за сердце и за карман, после чего осел в кресло, наповал сраженный интерполовской новостью. И битый час орал потом на Эдика, обвиняя его во всех возможных и невозможных преступлениях и оправдывая себя своей доверчивостью и малообразованностью, чем и воспользовались проходимцы, вроде Эдика, которым место только в тюрьме. Эдик напомнил, что комиссар Верже еще не прибыл, и принялся успокаивать, на что ушел еще битый час. Пузырев даже шарахнулся было от дипломата с тремя миллионами за проданные картины, как от змеи, но Эдик так искренне обрадовался отказу Пузырева от денег, что директор начал успокаиваться. Паника покинула голову, она заработала, и простая мысль привела, наконец, директора в чувство — если бы Уэстлейк собирался сдать их с потрохами в лапы Интерпола, сдал бы давно, без лишней возни с куплей-продажей. Он же доллары платит, наличными! Опомнясь, Пузырев потребовал деньги обратно, но еще не уверенно, и наглый Эдик без труда отбился простым упоминанием о комиссаре Верже. А вдруг тот — не друг Уэстлейка вовсе? Пузырев мигом забыл о всех деньгах. Он же не при чем. Не видел и не знает. Виноват только Эдик. Так забери свои проклятые деньги, все равно их Интерпол заберет.

Эдик опасался, что при встрече с комиссаром Пузырев попросту хлопнется в обморок, или примется плакать, раскаиваться и признаваться. Возможно, этого опасался и Верже, потому что появился он в стенах Российского музея весьма постепенно. Началось все с телефонного звонка из-за границы, от секретарши комиссара, договориться об удобном для господина Пузырева времени визита. Затем, через неделю, последовал звонок из гостиницы в Москве, где остановился прибывший комиссар, опять с вопросом об удобном времени для визита, с извинениями, что отнимает время, но надо бы прояснить некоторые недоразумения. Через пару дней — снова звонок, и еще большие извинения от комиссара, которого коллеги из МВД и ФСБ России прямо таки заездили всякими смотрами, выставками снаряжения и спецтехники, да и прочим обменом опытом. Наконец, последний звонок, перед самым визитом в музей, Пузырев собрал все остатки мужества, убедился, что во всем виновный Эдик, наглец и негодяй — вот он, под рукой, и ответил, что ждет визита комиссара с нетерпением.

Комиссар Верже, пожилой, весьма энергичный, элегантный француз, улыбался Пузыреву, как родному брату, встреченному после долгой разлуки. Ободренный таким миролюбием Пузырев засиял, расправил плечи, и повел комиссара на экскурсию по музею, передав Эдику красную палочку на тесемочках — перечень вопросов, которые хотелось бы осветить Верже.

Пока новые «дружбаны» гульбанили в музее и окрестностях, Эдик торчал в кабинете у своего компьютера, скромный, одинокий, всеми забытый и никому не нужный работяга. Пузырев с гостем уже пили на брудершафт в компании визглей из самого дорогого бюро добрых услуг, они уже парились с ними в сауне, а Эдик все пыхтел, пытаясь придумать фамилию того мифического продавца, который и продал Российскому музею «Данаю» Эль Греко с клеймом МТС-33, очень хорошую подделку. Можно было написать Иванов или Петров, но Эдик не умел халтурить. Он нырял в Интернет, выуживал испанские фамилии и ставил их через одну после каждой российской. И не просто испанские, а самые ходовые в Венесуэле. Отчитавшись таким образом о происхождении подделок через Российский музей, Эдик торжественно вручил вечером комиссару свой отчет, но тот, пробежав его наискось, только поморщился. Возможно, он знал гораздо больше испанских фамилий.

Словом, визит Интерпола походил на встречу старых закадычных друзей, и это лишило Пузырева и тех остатков разума, что не были оккупированы блондинками и их прелестями.

— Я директор, Эдик, — снисходительно сказал он, словно ставя точку в споре, который только что произошел с заместителем. Эдик понадеялся, пользуясь благоприятным моментом, перенацелить острие «главного удара», так сказать, за рубеж, но Пузырев по прежнему держался концепции удара внутрь страны. Захватив, пройтись по закромам Родины. Виновато в этом не косноязычие Эдика — он им не страдал — а улыбки и прочие подлости комиссаришки, как понял Эдик.

— Я директор, — повторил Пузырев. Он сидел в своем кабинете за письменным столом, очень довольный, с блондинкой на коленях, и разглядывал подарки комиссара Верже — «Удостоверение почетного друга Интерпола» и небольшой пистолет неизвестной Эдику системы, очень изящный, с гравировкой на рукоятке. Такое же удостоверение получил и Эдик, но пистолета комиссар ему не вручил. Удостоверение, видимо, давало какие-то льготы в аэропортах, а пистоле, несмотря на игрушечный вид, тем не менее пробивал бревно — испытывали в сауне — насквозь.

— Я директор. Я решаю. Но ты, Эд, работай и в своем направлении, если хочешь. Я помогу. Да. Там тоже деньги. Тем более, Интерпол…симпатичный. Так что работай. Готовь партию и для Сотбис, и для…ах, для Нью-Йорка? Пусть для Нью-Йорка. А я продолжу заниматься нашими российскими музеями. Душа болит за их фонды. Осыпаются. Вот ты не веришь, а болит…

При этих словах блондинка, что тихо сопела у него на коленях, проснулась и захихикала, потому что Пузырев произнес последнее слово с некоторой игривостью. Она ночевала в кабинете у Пузырева и решила, видимо, что болит не душа, а другой орган. Чего она собиралась нахихикать с этим органом, Эдик не узнал — в кабинет вошла шагом пантеры секретарша Люда. Через минуту визг блондинки заглушила массивная дверь кабинета — секретарша не терпела посторонних лиц на своем рабочем месте — пузыревских коленях. По субботам Пузырев отвозил ее ночевать на дачу, которую оформил на ее имя, вместе со всяким дачным инвентарем и прочим, что требуется для новой дачи, так что она дорого ценила пузыревские колени.

— Иван, ты что хочешь делать? Конкретно? — устало спросил Эдик. Пузырева не убедить.

— Узнаешь, — туманно ответил Пузырев. — А пистолетик чудо. Бьет даже очередью. И почти бесшумно. Зачем, думаешь, подарил?

— Как совет. Застрелиться.

— И шуточки у тебя дурацкие. Нет. Я ценный. Он удивился, что я без оружия. И документы на него обещал прислать. Теперь можно и на переговоры…с новыми партнерами. С пистолетом как-то спокойней.

— С какими партнерами?

— Увидишь. Впрочем, зачем тебе. Я директор, не забывай. Партнеры из Питера. Надо теперь вплотную ими заняться. А ты потроши Москву и область, тут все уже под контролем…кроме Третьяковки разве. Вот и займись ей, пока я буду брать приступом Эрмитаж и Русский музей.