Улыбается с лошади мне

Ари-сто-кратический ребенок.

«Звезде-амазонке».

– Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел!Бездельники не понимают! Стой! – уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изовсех сил в калитку. – Передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумяпальцами… крепостная раба и не смеет…

Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук ипобежал по улице. Липутин увязался за мной.

– Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от негоузнал? – болтал он впопыхах. – Стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к«Звезде-амазонке» запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своеюполною подписью. Каков!

– Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.

– Проиграете! – захохотал Липутин. – Влюблен, влюблен каккошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того спервавозненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругалее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда онапроезжала, – к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что онхочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!

– Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где толькоэтакая дрянь заведется, везде-то вы тут руководите! – проговорил я в ярости.

– Однако же вы далеко заходите, господин Г—в; не сердчишколи у нас екнуло, испугавшись соперника, – а?

– Что-о-о? – закричал я, останавливаясь.

– А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведькак бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простойкапитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому чтоНиколай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на дняхпродали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшегоисточника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; досвиданья-с!

X

Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже счас как он воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут по крайнеймере я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.

– Mon ami, я совсем потерял мою нитку… Lise… я люблю иуважаю этого ангела по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждалименя обе, единственно чтобы кое-что выведать, то есть попросту вытянуть изменя, а там и ступай себе с богом… Это так.

– Как вам не стыдно! – вскричал я, не вытерпев.

– Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin, c’estridicule.[71] Представьте, что и там всё это напичкано тайнами. Так на меня инакинулись об этих носах и ушах и еще о каких-то петербургских тайнах. Они ведьобе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolasчетыре года назад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» Иоткуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковье непременно так хочется,чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется! СеMaurice,[72] или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout demême,[73] но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писалаиз Парижа к cette pauvre amie[74] … Enfin, эта Прасковья, как называет ее cettechère amie,[75] это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но толькозлая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.

– Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?

– Ну, в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте,потому что у меня всё это вертится. Там они совсем расплевались; кроме Lise; тавсё еще: «Тетя, тетя», но Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны. Но состарухой рассорились. Cette pauvre[76] тетя, правда, всех деспотирует… а тут игубернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; атут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprendspas,[77] и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашимижалобами и с нашими письмами… О, как я мучил ее, и в такое время! Je suis uningrat![78] Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте!О, как неблагородно было с моей стороны.

Он подал мне только что полученное письмо от ВарварыПетровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своем: «Сидите дома». Письмецобыло вежливое, но все-таки решительное и немногословное. Послезавтра, ввоскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов исоветовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло моеимя). С своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. «Выможете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой лиформальности вы так добивались?»

– Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности.Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбыменя точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout estdit,[79] я уж знаю, что кончено; c’est terrible.[80] О, кабы не было совсемэтого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…

– Вас сбили с толку все эти давешние липутинские мерзости,сплетни.

– Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашимдружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногдабестолковы, pardon,[81] но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, омерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, покабыл у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь…о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлымнедостаткам женщину, – то есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то якаков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребенок, со всемэгоизмом ребенка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, какнянька, cette pauvre тетя, как грациозно называет ее Lise… И вдруг, последвадцати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а уней голова в уксусе и… и вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шуткасказать… И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Liseбоготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про нее: «C’est unange,[82] но только несколько скрытный». Обе советовали, даже Прасковья…впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да иLise, собственно, не советовала: «К чему вам жениться; довольно с вас и ученыхнаслаждений». Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребетна сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются вашинемощи, а она вас укроет, или как там… Ma foi,[83] я и сам, всё это время свами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных днеймоих и что она меня укроет, или как там… enfin,[84] понадобится в хозяйстве.Вон у меня такой сор, вон, смотрите, всё это валяется, давеча велел прибрать, икнига на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор… О, теперь уж небудет раздаваться голос ее! Vingt ans![85] И-и у них, кажется, анонимныеписьма, вообразите, Nicolas продал будто бы Лебядкину имение. C’est un monstre;et enfin,[86] кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух как она слушает! Япростил ей ее хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice… я бы нежелал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколькозастенчив; впрочем, бог с ним…