– О чем же говорить? Я завтра дам знать…

– Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не вшутку, а серьезно хочу дело делать, – уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге.– Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потомучто в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно длятакого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, имама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…

– Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? –угрюмо спросил Шатов.

– Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на васуказал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел отсебя к вам дать, да я забыла.

Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоялеще несколько секунд и вдруг вышел из комнаты.

Лиза рассердилась.

– Он всегда так выходит? – повернулась она ко мне.

Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямоподошел к столу и положил взятый им сверток газет:

– Я не буду сотрудником, не имею времени…

– Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? –огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.

Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений онпристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.

– Всё равно, – пробормотал он тихо, – я не хочу…

И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-тосовсем и не в меру; так показалось мне.

– Удивительно странный человек! – громко заметил МаврикийНиколаевич.

III

Конечно, «странный», но во всем этом было чрезвычайно многонеясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию;потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос«по документам» и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом;наконец, эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили отипографии. Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-топроизошло и о чем я не знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не моедело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошелоткланяться Лизавете Николаевне.

Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на томже месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в однувыбранную на ковре точку.

– Ах и вы, до свидания, – пролепетала она привычно-ласковымтоном. – Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мнепоскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама неможет выйти с вами проститься…

Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догналменя на крыльце:

– Барыня очень просили воротиться…

– Барыня или Лизавета Николаевна?

– Оне-с.

Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а вближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь МаврикийНиколаевич один, дверь была притворена наглухо.

Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнатыв видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча,быстро подвела к окну.

– Я немедленно хочу ее видеть, – прошептала она, устремив наменя горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоречия,– я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.

Она была в совершенном исступлении и – в отчаянии.

– Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна? – осведомилсяя в испуге.

– Эту Лебядкину, эту хромую… Правда, что она хромая?

Я был поражен.

– Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчераеще слышал, – лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.

– Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроитьсегодня же?

Мне стало ужасно ее жалко.

– Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы,как это сделать, – начал было я уговаривать, – я пойду к Шатову…

– Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду,одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, ибольше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что высовершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.

У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.

– Вот что я сделаю, – подумал я капельку, – я пойду сам исегодня наверно, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честноеслово; но только – позвольте мне ввериться Шатову.

– Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждатьне могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что оночень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я необманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию…

– Он честный, честный, – подтверждал я с жаром.

– Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду,что бы ни вышло и хотя бы все узнали.

– Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, –заметил я, несколько опомнившись.

– Стало быть, в три часа. Стало быть, правду я предположилавчера у Степана Трофимовича, что вы – несколько преданный мне человек? –улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленномуМаврикию Николаевичу.

Я вышел, подавленный моим обещанием, и не понимал, что такоепроизошло. Я видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюсяскомпрометировать себя доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ееженственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметилавчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, – воти всё! Секреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мнестали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушатьничего дальше. Я только нечто предчувствовал… И, однако ж, я совершенно непонимал, каким образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я все-таки и теперьне знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как ихсвести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чемне поможет. Но я все-таки бросился к нему.

IV

Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. Кудивлению моему, у него сидели гости – Алексей Нилыч и еще один полузнакомыймне господин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.

Этот Шигалев, должно быть, уже месяца два как гостил у нас вгороде; не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал водном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинскийпознакомил меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лицечеловека такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, какбудто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам,которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этакпослезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы, впрочем,тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двухзаговорщиков. Всего более поразили меня его уши неестественной величины,длинные, широкие и толстые, как-то особенно врозь торчавшие. Движения его былинеуклюжи и медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера моглабы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда этосбудется. Он произвел на меня впечатление зловещее: встретив же его у Шатоватеперь, я подивился, тем более что Шатов и вообще был до гостей не охотник.