– Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю,потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, всемистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с НиколаемВсеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшуюосрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казусвышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрытьсвоим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себяговорю-с…

– Берегитесь, Липутин! – привстал с кресел Степан Трофимовичи побледнел.

– Не верьте, не верьте! Кто-нибудь ошибся, а Лебядкин пьян…– восклицал инженер в невыразимом волнении, – всё объяснится, а я больше немогу… и считаю низостью… и довольно, довольно!

Он выбежал из комнаты.

– Так что же вы? Да ведь и я с вами! – всполохнулся Липутин,вскочил и побежал вслед за Алексеем Нилычем.

VII

Степан Трофимович постоял с минуту в раздумье, как-то неглядя посмотрел на меня, взял свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты. Яопять за ним, как и давеча. Выходя из ворот, он, заметив, что я провожаю его,сказал:

– Ах да, вы можете служить свидетелем… de l’accident. Vousm’accoinpagnerez, n’est-ce pas?[59]

– Степан Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, чтоможет выйти?

С жалкою и потерянною улыбкой, – улыбкой стыда исовершенного отчаяния, и в то же время какого-то странного восторга, прошепталон мне, на миг приостанавливаясь:

– Не могу же я жениться на «чужих грехах»!

Я только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное,скрываемое от меня словцо было произнесено после целой недели виляний и ужимок.Я решительно вышел из себя:

– И такая грязная, такая… низкая мысль могла появиться увас, у Степана Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и… ещедо Липутина!

Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Яне хотел отставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я быпростил ему, если б он поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему,но теперь уже ясно было, что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, аЛипутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь. Он незадумался заподозрить девушку с самого первого дня; еще не имея никакихоснований, даже липутинских. Деспотические действия Варвары Петровны онобъяснил себе только отчаянным желанием ее поскорее замазать свадьбой спочтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне непременнохотелось, чтоб он был наказан за это.

– О! Dieu qui est si grand et si bon![60] О, кто меняуспокоит! – воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.

– Пойдемте сейчас домой, и я вам всё объясню! – вскричал я,силой поворачивая его к дому.

– Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы? – раздался свежий,резвый, юный голос, как какая-то музыка подле нас.

Мы ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница,Лизавета Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.

– Идите, идите же скорее! – звала она громко и весело. – Ядвенадцать лет не видала его и узнала, а он… Неужто не узнаете меня?

Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, иблагоговейно поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не могвыговорить слова.

– Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видитменя! Что же вы не шли все две недели? Тетя убеждала, что вы больны и что васнельзя потревожить; но ведь я знаю, тетя лжет. Я всё топала ногами и васбранила, но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли,потому и не посылала. Боже, да он нисколько не переменился! – рассматривала онаего, наклоняясь с седла, – он до смешного не переменился! Ах нет, естьморщинки, много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза теже! А я переменилась? Переменилась? Но что же вы всё молчите?

Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она былачуть не больна, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто быплакала и спрашивала Степана Трофимовича.

– Вы… я… – лепетал он теперь обрывавшимся от радостиголосом, – я сейчас вскричал: «Кто успокоит меня!» – и раздался ваш голос… Ясчитаю это чудом et je commence а croire.[61]

– En Dieu? En Dieu, qui est là-haut et qui est sigrand et si bon?[62] Видите, я все ваши лекции наизусть помню. МаврикийНиколаевич, какую он мне тогда веру преподавал en Dieu, qui est si grand et sibon! А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как всезакричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна говорит, что я после того ночьюбредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как вы мне историю принцаГамлета рассказывали? А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Америкубедных эмигрантов перевозят? И всё-то неправда, я потом всё узнала, какперевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти лучшеправды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича? Это самый лучший и самыйверный человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить, какменя! Il fait tout ce que je veux.[63] Но, голубчик Степан Трофимович, сталобыть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том, кто вас успокоит?Несчастны, ведь так? Так?

– Теперь счастлив…

– Тетя обижает? – продолжала она не слушая, – всё та жезлая, несправедливая и вечно нам бесценная тетя! А помните, как вы бросались комне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, – да не бойтесь же МаврикияНиколаевича; он про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколькоугодно, и он сколько угодно будет стоять!.. Приподнимите шляпу, снимите совсемна минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб,как в последний раз поцеловала, когда мы прощались. Видите, та барышня из окнана нас любуется… Ну, ближе, ближе. Боже, как он поседел!

И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.

– Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас,сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целыйдень вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.