Очереди на этот раз не было. Та же самая продавщица развешивала мишуру по полкам с печеньем и подпевала дурацкой новогодней песне из телевизора в углу.

Когда я обратился к ней, она даже не дослушала:

– Вы Тимур?

– Да.

– Митрич просил передать вам, что у него все получилось.

– А откуда вы знали, что я приду?

– Я не знала, – хихикнула она, – он сказал, что может приехать незнакомый высокий парень Тимур и спросить его.

– Давно он… отбыл?

– Не очень, в конце осени вроде. Но вообще все это странно.

– Что странно?

– Он совсем другой стал. Пить бросил. Совсем, представляете? Стал ездить в город часто, говорят, в само Управление РЖД! ― Она значительно подняла брови. – А потом какая-то комиссия приезжала. И только все наладилось, как он пропал.

– Ну, зачем сразу пропал? ― попытался я снизить градус загадочности. – Может, просто уехал к родным?

– Нет, – вздохнула она. – Родные сами приехали, говорят, на связь не выходит, денег на жизнь не просит, в розыск объявили даже. Сюда полицейские приходили, ― она понизила голос.

– А вы?

– А что я? Митрич мне плохого не делал. Два раза бесплатно шкаф чинил. Он сказал, чтоб никому кроме вас. Ну, я и смолчала. Хотите свежих мандаринов? Только час назад завезли.

Я купил целых пять кило мандаринов. Они были действительно свежие и пока я ехал, вся машина пропиталась самым новогодним из запахов.

А когда ранней весной меня снова понесло в Питер, в Селище на месте будки стоял новенький семафор, а яркое огромное объявление сообщало, что скоро здесь начинается реконструкция участка путей. Ни Брониславы, ни Егора Дмитриевича, ни их фонарей я больше не видел. Но почему-то мне кажется, на просторах нашей родины есть еще места, где на сложных участках путей многие дети и некоторые взрослые видят из окна поезда голубой фонарь.

Живые и не очень

Алиса Аве

Дом на краю времени

Дом требовал заботы. Ветер прошивал дырявую крышу, врывался дождем с запада. Капли частили по тазикам, кувшинам, мискам, кружкам. Стены крошились с южной стороны, подгнивали от сырости с северной. Окна дребезжали в рассохшихся рамах, пол украшал лабиринт трещин. Дом кашлял криво висящей дверью, чихал забитым дымоходом, умолял. Но Норте зябла у камина, закутавшись в три белоснежных пуховых одеяла. Оестер заботила только собственная комната красного дерева, с массивным столом, на котором трепетали от порывов ветра исписанные листы бесконечных мемуаров. Сур ходила по дому с отрешенным выражением лица и напевала затейливые колыбельные. А Лесте чаще всего пинала ствол Дерева, удерживающего Дом над пропастью. Они были слишком заняты, погружены в главную обязанность ― следить за золотой Рекой, что впадает в мрак Бездны. Дом плакал громче дождя, сильнее ветров.

– Опять кого-то волнами прибило, пойди глянь, Лесте!

– С чего я глянь опять? Мне надоело. Не интересно, скоро поплывет дальше, как остальные. Не задержится.

– За корягу зацепился, говорю, глянь! Пни ногой, чтобы унесло!

– Почему не Сур?

– Потому что ты младше. И прибило с восточной стороны.

– Так их только с востока и приносит! Я что вам, мусорщик?

– Постыдись, Лесте.

Лесте, Хранительница Востока, младшая в Доме, жевала губы, чтобы не ответить старой Норте, вздыхала и отправлялась отцеплять беднягу от изрезанного корнями Дерева скалистого берега. Река неслась, шумела. Песчинки терлись друг о друга, отскакивали золотистыми брызгами, рисовали в воздухе дуги. На восточной стороне выпрыгивали выше, блестели ярче и дуги выходили длинные, как солнечные лучи. Они пытались уподобиться Солнцу, из которого Река брала начало. Солнце висело над домом огромным не закрывающимся глазом. Река бурлила, изгибалась вокруг острова-скалы. Дерево тянулось к воде толстыми корнями. На восточной стороне, там, где Река вытекала из Солнца, на ветвях зеленели листы. Южные ветки оттягивала тяжесть фруктов, западные багровели редкой кроной, с севера Дерево выпячивало в молящем жесте голые сучья. Дом висел как раз под ними. Цеплялся изо всех сил.

Лесте увидела его с порога. Он лежал лицом вниз, рука застряла меж корней, ноги раскачивались в стремительном потоке песчинок. Босой. Голый. Почти голый, в зеленых плавках. Маленький. Лесте сморщила нос. Маленькие застревали чаще всего. Остальные плыли спокойно, вниз и вниз, к распахнутой пасти Бездны.

– Дверь закрой, холодно! ― Норте вечно дуло. Камин полыхал, дымоход исчихался дымом, а она мерзла. Подтягивала кресло чуть ли не в огонь, вытягивала худые старушечьи ноги в пламенный зев, погружалась в одеяла по самый нос. И выстукивала зубами дробь. Рядом пристраивалась Оестер, в закрытом наглухо платье вишневого цвета, заунывным голосом читала очередную порцию писанины. Эта не что бы мерзла, ей хотелось внимания. Зато Сур и Лесте изнывали от причуд Норте, открывали шаткие ставни, впускали дожди с запада. Танцевали под музыку шумящих листьев. Норте возмущалась, закутывалась с головой, стенала в унисон с Домом, своим ровесником. Оба рассыпались в прах и жаждали тепла.

Лесте топталась у порога. Спускаться по крутому склону рискованно. Оступишься, упадешь, того гляди покатишься, отбивая бока о корни и камни, попадешь в поток. Река не разбирает, что в нее попало. Движется только вперед от Солнца к Бездне. Срывается шумным водопадом с северной стороны, уносит всех. Бездна глотает песчинки, всасывает тени, что несут они в себе. Вечно раскрытая голодная пасть втягивает тех, кого тащит течение. Обратно не возвращает.

– Кому говорю, дует! ― заскрипела Норте. Лесте с силой хлопнула дверью. Дом пошатнулся. Дерево умирало с той стороны, где он врос в ствол и ветви. Устало держать тяжкий груз. Мечтало вздохнуть последний раз, качнуться на ветру, умыться дождями. Для этого нужно сбросить Дом. Но он обнимал крепко. Держался за жизнь.

Дом смотрел прямо в Бездну, висел над ней, видел как золотая Река срывалась в черноту. Мерцали песчинки слабыми звездами, гасли. Воды стонали едва различимыми голосами, Бездна же глушила звуки. Все обращенное к Бездне ветшало, смолкало. Дерево тремя сторонами тянулось к Солнцу, там оно зеленело, плодоносило, благоухало. Лишь с одной дышало над Бездной вместе с Домом. И с Норте. Она пришла первой. И обветшала раньше. Следом Река принесла Оестер. Седина волос только посеребрила ее виски, кудри алели, глаза сверкали, отбрасывали лучи морщин. Оестер любила улыбаться, вздыхала глубоко только за своим столом напротив окна, глядевшего в Бездну. Вздыхала и тайком плакала. Потом волны выплеснули на берег Сур. Полную сил, молодую и прекрасную. Круглолицую, розовощекую. Бойкую, стремящуюся внести уют в разваливающийся дом. Сур готовила пироги, пела колыбельные и изредка, задумавшись,