И ведь правдой все было. Паспорт с туфлями, теперь ловушка вдруг эта. И то, что он уйти от нее не мог, конечно.

– Сказала им, значит? – спросил Кабыш.

Удивилась в ответ она:

– А как же? Ты же сам хотел, нет?

– Чего я?

– Ну, не сам именно, а чтобы я это им… нет разве?

Руку опустила и прическу новую поправила: миновала опасность.

– Валик, а в ресторан кто привел, вот кто?

– Так случайно.

Уже пальцем ему хитро грозила:

– А что одну меня к ним отправил, сам не пошел? Тоже случайно? А, Валик?

И смутила вдруг его, совсем в тупик загнала, что сказать, не знал.

– Вот случайно так и реактор грохнул, – проговорила Вера глубокомысленно, с прической вместе в новой какой-то роли пребывая. И прицепилась опять: – А зря ты это, между прочим. Ребята о тебе одно хорошее только!

– Хорошие ребята, – усмехнулся Кабыш.

– А ты?

– И я.

– А что ж обиды эти, когда хорошие все? – не отступала Вера.

Изнемогал уже.

– Какие такие, какие? Да пошли они!

Она одобрила:

– Обиды? Вот, Валик, правильно!

– Ребята, – сказал Кабыш.

* * *

И голос за спиной отозвался:

– Пришли мы, Джонни!

Оказывается, Джонни он был. И в спектакле участвовал, сам не зная, старался. Потому что за ящиками в закутке как раз ребята хорошие сидели, музыканты.

– Еще откликаешься? – удивился гитарист. – Ну, что ж мы? Сплотимся, товарищи, в час роковой, как там у вас?

– У нас работу делают, потом деньги берут, – сказал Кабыш.

– А потом реакторы взрываются!

Сидели кто как, на ящиках, на полу. Лица в страхе перевернуты были с улыбками вместе. И футляр от гитары раскрытый без денег валялся, о чёсе позабыли даже.

Прокричал клавишник:

– Джонни, затопчет свадьба! Затопчет! Понимаешь? Схиляем по-тихому, и догонят! Комсомольцы! Понимаешь ты, нет?

Нет, не понимал.

– Ну? И чего?

– А то вот, что сейчас, если прямо как есть все объявить выйти, так город весь побежит! Это тогда вообще чего такое будет, Джонни?

– Тогда Джонни расстреляют, – заметил гитарист.

Клавишник испугался, сделал вид:

– Это почему это?

– Паникер.

– И что же, по законам военного времени?

– А какое теперь? Клятву, небось, давал, Джонни?

Шутили мрачно, от правды недалеко. И понимал Кабыш, что спектакль такой отчаянный. Не понимал роли только своей, главная почему вдруг.

Решил гитарист:

– Обязаловку! Чего должны! Быстро! Давайте! Осталось много там, нет? И ноги, ноги! Срываемся, пока живые! Если живые еще! – И посетовал, чуть не плача: – Эх, суббота золотая, сколько ждали! Джонни, ты момент, конечно! Когда самый чёс у нас, вот самый… Долго думал?

Нет, и это, видно, не конец еще был, наоборот. С мест своих они и не двинулись даже. Еще человек там с ними на ящике сидел, тоже музыкант, в чем все дело. За все время и не пошевелился, бороду на грудь могучую опустив. И якорем весь оркестр держал, получалось. Не мертв он был, пьян. Храп беспробудный в тишине разносился.

– Свой тут у нас реактор, Джонни! – пожаловался гитарист.

И бородача трясти стал, Кабышу демонстрируя. Для ясности ногой даже безжалостно пнул.

Клавишник подыграл опять, руками развел:

– Бесполезно!

И гитарист еще вздохнул горестно:

– Когда-то барабанщиком был!

Номер закончили и на гостя смотрели выразительно, глазами прямо пожирали. Оркестр самодеятельный “Пульсар” весь в составе полном.

– Ну, Джонни?

Кабыш спросил:

– Чего такое?

– Не понял?

– Нет.

– Да ты вместо него!

Смеялся он и в ловушке Веру глазами все искал, кого ж еще. И как испарилась вдруг. Затащила и след простыл, конечно.

Уговаривали и так и сяк:

– Вспомни молодость, Джонни! Какой ты был!

– Горим, Джонни, горим! Никак без тебя!

И удивлялись, не понимали, их теперь была очередь:

– А чего ж пришел тогда?

– А чего я?

– Так вот и мы… Что ж ты к нам вдруг, интересное дело?

В коридоре вдалеке шаги нетвердые раздались, и уже со свадьбы голос пробасил где-то недовольно:

– А хорош, хлопцы, борзеть! Вы чего там вообще? Без танцев засохли совсем!

И другой еще музыкант в закутке с ними до поры мышью сидел, и за все время ни слова, тоже гитарист, только басовый. Но не спал он, нет, очень настороже был даже. И вот вскинулся в страхе, к окну прыгнул. Рама, скрипнув, в тишине приоткрылась, и басист в нее колотил с лицом перекошенным, прибивал кулаком плотно. Совсем законсервироваться хотел. И треснуло стекло, посыпалось, ветер весенний в закуток свободно ворвался.

Смешно им стало, что голову под осколками жалко басист ладонями прикрывает и что порезался особенно. Животы надрывали, ничего поделать с собой не могли. И сам басист тоже хохотал, от крови своей в неистовство прямо пришел.

Позвал вдруг тихо гитарист, на Кабыша не глядя:

– Валерка!

– Я Валерка.

– Стронция с нами на посошок, а? Выручай.

И поднялись они, в зал двинулись друг за дружкой, зная, что и он за ними пойдет. И пошел Кабыш, ноги сами опять. И Вера тут как тут, в затылок чмокнула, на ходу ухитрилась.

* * *

Только что ж за ловушка сладкая была такая, что он за барабаном забылся сразу и в раж вошел даже, партнеров сонных чуть не на уши следом тоже поставив? Как влитой в руках с палочками сидел, и нога на педали привычно, будто и не вставал никогда. И остальное все уже, наоборот, ловушкой казалось, что с ним без барабана было.

И форшлаги явились сами с триолями вперемешку, не подвели. Да все явилось, что только дятлу эстрадному может. Каскадом хитрым тремоло дрожащее выбивал, и палочки подкидывал пижонски, что левой рукой, что правой, Маловичко прокушенной. Еще щетки взял и на щетках стучал, соскучился. И оркестр между собой в лихорадке перемигивался только, не знал, угнаться как.

А потом знаки они ему стали делать, останавливать. Ведь сыграли всё, что должны были, слабали. И время самое схилять настало, уйти то есть, чем скорей. Так и сказал басист в микрофон неосторожно, вылетело само: