– Ох, уж мне эти поэты! – сказала она с ласковымзевком. – И опять девки, девки… Нет, в деревушке холодно, милый. И никакихдевок я больше не желаю…

В Варшаве, под вечер, когда переезжали на Венский вокзал,дул навстречу мокрый ветер с редким и крупным холодным дождем, у морщинистогоизвозчика, сидевшего на козлах просторной коляски и сердито гнавшего парулошадей, трепались литовские усы и текло с кожаного картуза, улицы казались провинциальными.

На рассвете, подняв штору, он увидал бледную от жидкогоснега равнину, на которой кое-где краснели кирпичные домики. Тотчас после тогоостановились и довольно долго стояли на большой станции, где, после России, всеказалось очень мало – вагончики на путях, узкие рельсы, железные столбикифонарей, – и всюду чернели вороха каменного угля; маленький солдат свинтовкой, в высоком кепи, усеченным конусом, и в короткой мышино-голубойшинели шел, переходя пути, от паровозного депо; по деревянной настилке подокнами ходил долговязый усатый человек в клетчатой куртке с воротником иззаячьего меха и зеленой тирольской шляпе с пестрым перышком сзади. Генрихпроснулась и шепотом попросила опустить штору. Он опустил и лег в ее тепло, пододеяло. Она положила голову на его плечо и заплакала.

– Генрих, что ты? – сказал он.

– Не знаю, милый, – ответила она тихо. – Я нарассвете часто плачу. Проснешься, и так вдруг станет жалко себя… Черезнесколько часов ты уедешь, а я останусь одна, пойду в кафе ждать своего австрийца…А вечером опять кафе и венгерский оркестр, эти режущие душу скрипки…

– Да, да, и пронзительные цимбалы… Вот я и говорю: пошлиавстрияка к черту, и поедем дальше.

– Нет, милый, нельзя. Чем же я буду жить, поссорившись сним? Но клянусь тебе, ничего у меня с ним не будет. Знаешь, в последний раз,когда я уезжала из Вены, мы с ним уже выясняли, как говорится, отношения –ночью, на улице, под газовым фонарем. И ты не можешь себе представить, какаяненависть была у него на лице! Лицо от газа и злобы бледно-зеленое, оливковое,фисташковое… Но, главное, как я могу теперь, после тебя, после этого купе,которое сделало нас уж такими близкими…

– Слушай, правда?

Она прижала его к себе и стала целовать так крепко, что унего перехватило дыхание.

– Генрих, я не узнаю тебя.

– И я себя. Но иди, иди ко мне.

– Погоди…

– Нет, нет, сию минуту!

– Только одно слово: скажи точно, когда ты выедешь из Вены?

– Нынче вечером, нынче же вечером!

Поезд уже двигался, мимо двери мягко шли и звенели по коврушпоры пограничников.

И был Венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и уехалаГенрих, нарядная, грустно улыбающаяся, на нервной, деликатной европейскойкляче, в открытом ландо с красноносым извозчиком в пелерине и лакированномцилиндре на высоких козлах, снявшим с этой клячи одеяльце и загукавшим изахлопавшим длинным бичом, когда она задергала своими аристократическими,длинными, разбитыми ногами и косо побежала с своим коротко обрезанным хвостомвслед за желтым трамваем. Был Земмеринг и вся заграничная праздничность горногополдня, левое жаркое окно в вагоне-ресторане, букетик цветов, аполлинарис икрасное вино «Феслау» на ослепительно-белом столике возле окна иослепительно-белый полуденный блеск снеговых вершин, восстававших в своемторжественно-радостном облачении в райское индиго неба, рукой подать от поезда,извивавшегося по обрывам над узкой бездной, где холодно синела зимняя, ещеутренняя тень. Был морозный, первозданно-непорочный, чистый, мертвенно алевшийи синевший к ночи вечер на каком-то перевале, тонувшем со всеми своими зеленымиелями в великом обилии свежих пухлых снегов. Потом была долгая стоянка в темнойтеснине, возле итальянской границы, среди черного Дантова ада гор, и какой-товоспаленно-красный, дымящий огонь при входе в закопченную пасть туннеля. Потом –все уже совсем другое, ни на что прежнее не похожее: старый, облезло-розовыйитальянский вокзал и петушиная гордость, и петушиные перья на каскахкоротконогих вокзальных солдатиков, и вместо буфета на вок-зале – одинокиймальчишка, лениво кативший мимо поезда тележку, на которой были толькоапельсины и фиаски. А дальше уже вольный, все ускоряющийся бег поезда вниз,вниз и все мягче, все теплее бьющий из темноты в открытые окна ветерЛомбардской равнины, усеянной вдали ласковыми огнями милой Италии. И перед вечеромследующего, совсем летнего дня – вокзал Ниццы, сезонное многолюдство на егоплатформах…

В синие сумерки, когда до самого Антибского мыса, пепельнымпризраком таявшего на западе, протянулись изогнутой алмазной цепью несчетныебереговые огни, он стоял в одном фраке на балконе своей комнаты в отеле нанабережной, думал о том, что в Москве теперь двадцать градусов морозу, и ждал,что сейчас постучат к нему в дверь и подадут телеграмму от Генриха. Обедая встоловой отеля, под сверкающими люстрами, в тесноте фраков и вечерних женскихплатьев, опять ждал, что вот-вот мальчик в голубой форменной курточке до поясаи в белых вязаных перчатках почтительно поднесет ему на подносе телеграмму;рассеянно ел жидкий суп с кореньями, пил красное бордо и ждал; пил кофе, курилв вестибюле и опять ждал, все больше волнуясь и удивляясь: что это со мною, ссамой ранней молодости не испытывал ничего подобного! Но телеграммы все небыло. Блестя, мелькая, скользили вверх и вниз лифты, бегали взад и впередмальчики, разнося папиросы, сигары и вечерние газеты, ударил с эстрады струнныйоркестр – телеграммы все не было, а был уже одиннадцатый час, а поезд из Веныдолжен был привезти ее в двенадцать. Он выпил за кофе пять рюмок коньяку и, утомленный,брезгливый, поехал в лифте к себе, злобно глядя на мальчика в форме: «Ах, какаяканалья вырастет из этого хитрого, услужливого, уже насквозь развращенногомальчишки! И кто это выдумывает всем этим мальчишкам какие-то дурацкие шапочкии курточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!»

Не было телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакейво фраке, итальянский красавчик с газельими глазами, принес ему кофе: «Pas delettres, monsieur, pas de tйlйgrammes» [16]. Он постоял впижаме возле открытой на балкон двери, щурясь от солнца и пляшущего золотымииглами моря, глядя на набережную, на густую толпу гуляющих, слушая доносящеесяснизу, из-под балкона, итальянское пение, изнемогающее от счастья, и снаслаждением думал:

«Ну и черт с ней. Все понятно».

Он поехал в Монте-Карло, долго играл, проиграл двестифранков, поехал назад, чтобы убить время, на извозчике – ехал чуть не три часа:топ-топ, топ-топ, уи! – и крутой выстрел бича в воздухе… Портье радостноосклабился:

– Pas de tйlйgrammes, monsieur!

Он тупо одевался к обеду, думая все одно и то же:

«Если бы сейчас вдруг постучали в дверь, и она вдруг вошла.Спеша, волнуясь, на ходу объясняя, почему она не телеграфировала, почему неприехала вчера, я бы, кажется, умер от счастья! Я сказал бы ей, что никогда вжизни никого на свете так не любил, как ее, что Бог многое простит мне за такуюлюбовь, простит даже Надю, – возьми меня всего, всего, Генрих! Да, аГенрих обедает сейчас со своим австрияком. Ух, какое это было бы упоение – датьей самую зверскую пощечину и проломить ему голову бутылкой шампанского, котороеони распивают сейчас вместе!»