– Ты знаешь – у Ганского дочь отравилась! Насмерть! Чем-то,черт его знает, редким, молниеносным, стащила что-то у отца – помнишь, этотстарый идиот показывал нам целый шкапчик с ядами, воображая себя Леонардо даВинчи. Вот сумасшедший народ эти проклятые поляки и польки! Что с ней вдругслучилось – непостижимо!

– Я хотел застрелиться, – тихо сказал художник,помолчав и набивая трубку. – Чуть с ума не сошел…

28 октября 1940

В сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихачКасаткин мчал Глебова на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутнуюгостиницу – заезжали к Елисееву за фруктами и вином. Над Москвой было ещесветло, зеленело к западу чистое прозрачное небо, тонко сквозили пролетамиверхи колоколен, но внизу, в сизой морозной дымке, уже темнело и неподвижно инежно сияли огни только что зажженных фонарей.

У подъезда Лоскутной, откидывая волчью полость, Глебовприказал засыпанному снежной пылью Касаткину приехать за ним через час:

– Отвезешь меня на Брестский.

– Слушаю-с, – ответил Касаткин. – За границу,значит, отправляетесь.

– За границу.

Круто поворачивая высокого старого рысака, скребя подрезами,Касаткин неодобрительно качнул шапкой:

– Охота пуще неволи!

Большой и несколько запущенный вестибюль, просторный лифт ипестроглазый, в ржавых веснушках, мальчик Вася, вежливо стоявший в своеммундирчике, пока лифт медленно тянулся вверх, – вдруг стало жалко покидатьвсе это, давно знакомое, привычное. «И правда, зачем я еду?» Он посмотрел насебя в зеркало: молод, бодр, сухо-породист, глаза блестят, иней на красивыхусах, хорошо и легко одет… в Ницце теперь чудесно, Генрих отличный товарищ… аглавное, всегда кажется, что где-то там будет что-то особенно счастливое,какая-нибудь встреча… остановишьcя где-нибудь в пути, – кто тут жил передтобою, что висело и лежало в этом гардеробе, чьи это забытые в ночном столикеженские шпильки? Опять будет запах газа, кофе и пива на Венском вокзале, ярлыкина бутылках австрийских и итальянских вин на столиках в солнечном вагоне-ресторанев снегах Земмеринга, лица и одежды европейских мужчин и женщин, наполняющихэтот вагон к завтраку… Потом ночь, Италия… Утром, по дороге вдоль моря к Ницце,то пролеты в грохочущей и дымящей темноте туннелей и слабо горящие лампочки напотолке купе, то остановки и что-то нежно и непрерывно звенящее на маленькихстанциях в цветущих розах, возле млеющего в жарком солнце, как сплавдрагоценных камней, заливчике… И он быстро пошел по коврам теплых коридоровЛоскутной.

В номере было тоже тепло, приятно. В окна еще светилавечерняя заря, прозрачное вогнутое небо. Все было прибрано, чемоданы готовы. Иопять стало немного грустно – жаль покидать привычную комнату и всю московскуюзимнюю жизнь, и Надю, и Ли…

Надя должна была вот-вот забежать проститься, он поспешноспрятал в чемодан вино и фрукты, бросил пальто и шапку на диван за круглымстолом и тотчас услыхал скорый стук в дверь. Не успел отворить, как она вошла иобняла его, вся холодная и нежно-душистая, в беличьей шубке, в беличьейшапочке, во всей свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегосяличика и ярких зеленых глаз.

– Едешь?

– Еду, Надюша…

Она вздохнула и упала в кресло, расстегивая шубку.

– Знаешь, я, слава богу, ночью заболела… Ах, как бы я хотелапроводить тебя на вокзал! Почему ты мне не позволяешь?

– Надюша, ты же сама знаешь, что это невозможно, меня будутпровожать совсем незнакомые тебе люди, будешь чувствовать себя лишней,одинокой…

– А за то, чтобы поехать с тобой, я бы, кажется, жизньотдала!

– А я? Но ты же знаешь, что это невозможно…

Он тесно сел к ней в кресло, целуя ее в теплую шейку, ипочувствовал на своей щеке ее слезы.

– Надюша, что же это?

Она подняла лицо и с усилием улыбнулась:

– Нет, нет, я не буду… Я не хочу по-женски стеснять тебя, тыпоэт, тебе необходима свобода.

– Ты у меня умница, – сказал он, умиляясь еесерьезности и ее детским профилем – чистотой, нежностью и горячим румянцемщеки, треугольным разрезом полураскрытых губ, вопрошающей невинностью поднятойресницы в слезах. – Ты у меня не такая, как другие женщины, ты самапоэтесса.

Она топнула в пол:

– Не смей мне говорить о других женщинах!

И с умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом идыханием:

– На минутку… Нынче еще можно…

Подъезд Брестского вокзала светил в синей тьме морознойночи. Войдя в гулкий вокзал вслед за торопящимся носильщиком, он тотчас увидалЛи: тонкая, длинная, в прямой черно-маслянистой каракулевой шубке и в черномбархатном большом берете, из-под которого длинными завитками висели вдоль щекчерные букли, держа руки в большой каракулевой муфте, она зло смотрела на негосвоими страшными в своем великолепии черными глазами.

– Все-таки уезжаешь, негодяй, – безразлично сказалаона, беря его под руку и спеша вместе с ним своими высокими серыми ботикамивслед за носильщиком. – Погоди, пожалеешь, другой такой не наживешь,останешься со своей дурочкой-поэтессой.

– Эта дурочка еще совсем ребенок, Ли, – как тебе негрех думать бог знает что.

– Молчи. Я-то не дурочка. И если правда есть это бог знаетчто, я тебя серной кислотой оболью.

Из-под готового поезда, сверху освещенного матовымиэлектрическими шарами, валил горячо шипящий серый пар, пахнущий каучуком.Международный вагон выделялся своей желтоватой деревянной обшивкой. Внутри, вего узком коридоре под красным ковром, в пестром блеске стен, обитых тисненойкожей, и толстых, зернистых дверных стекол, была уже заграница. Проводник-полякв форменной коричневой куртке отворил дверь в маленькое купе, очень жаркое, стугой, уже готовой постелью, мягко освещенное настольной лампочкой под шелковымкрасным абажуром.

– Какой ты счастливый! – сказала Ли. – Тут у тебядаже собственный нужник есть. А рядом кто? Может, какая-нибудь стерва-спутница?

И она подергала дверь в соседнее купе:

– Нет, тут заперто. Ну, счастлив твой бог! Целуй скорей,сейчас будет третий звонок.

Она вынула из муфты руку, голубовато-бледную,изысканно-худую, с длинными, острыми ногтями, и, извиваясь, порывисто обнялаего, неумеренно сверкая глазами, целуя и кусая то в губы, то в щеки и шепча:

– Я тебя обожаю, обожаю, негодяй!

За черным окном огненной ведьмой неслись назад крупныеоранжевые искры, мелькали освещаемые поездом белые снежные скаты и черные чащисоснового леса, таинственные и угрюмые в своей неподвижности, в загадочностисвоей зимней ночной жизни. Он закрыл под столиком раскаленную топку, опустил нахолодное стекло плотную штору и постучал в дверь возле умывальника, соединявшуюего и