потому что именно сегодня Галочка добилась разрешения на получение ордера, и теперь нужно было идти смотреть новое место жительства и хлопотать о переезде, а Морской сбежал, переложив все эти сложности на хрупкие плечи жены. Похитителем — потому что вместо всех вышеперечисленных дел он в атмосфере строжайшей секретности срочно перевозил Ларису из положенной ей больницы в стационар при Сабуровой даче.

— Это какая-то нелепица! — ворчала Двойра, получше укутывая дочь. Подводу трясло и швыряло на поворотах, извозчик громко ругался с лошадью, а небо, как назло, разразилось мелким противным дождем. — Она еще не отошла от вчерашнего переезда, а мы новый затеяли. Ты же слышал, что сказал доктор: девочке нужен покой…

— Но и что сказал Николай, я тоже слышал, — парировал Морской. — Стреляли не случайно, Лариса в опасности, и ее нужно перевезти в новую больницу, чтобы злоумышленник не мог до нее добраться. Про то, что пострадавшую от выстрела в ближайшую больницу перевезли, вся округа уже знает. Нам такая популярность ни к чему.

Вчера вечером, когда взволнованная чета Горленко прибежала прямо в больницу рассказать о покушении на Свету, больше всего Колю возмутило, что место лечения Ларисы легко отследить, прислушавшись к городским слухам и задав пару вопросов в регистратуре. Свету со всем семейством было решено в ближайшее время переселить в довоенную квартиру, Ларису — перевезти в новый стационар, строго-настрого запретив персоналу разглашать данные об этом переводе. О документах и лояльности персонала Двойра могла позаботиться только внутри неврологического института. Да и круглосуточное присутствие кого-то проверенного рядом с Ларисой можно было обеспечить только там.

— Надеюсь, наш Коля знает, что делает, — буркнула Двойра в ответ. — Я, конечно, помню, что интуиция его никогда не подводит, но все же…

— Глупо везти меня в Сабурку, — вяло вмешалась в разговор Лариса. Памятуя о болтливости привокзального извозчика, а других знакомых с транспортом у Морского в нынешнем Харькове еще не было, говорили шепотом, склонившись над Ларисой, поэтому дочь хорошо слышала споры родителей. — Во-первых, меня там все знают. Во-вторых, если в Свету стреляли там, причем стрелял кто-то из знакомых, значит, там как раз и есть самое опасное место.

— Вот-вот! — с отчаянием поддакнула Двойра, но тут же кинулась спорить: — Что значит «все знают»? Ты же не собираешься разгуливать по аллеям у всех на виду. О твоем лечении там будут проинформированы только хорошие знакомые. И вообще, как только можно будет, сразу заберем тебя домой.

— У меня вся Сабурка — хорошие знакомые, — улыбнулась Лариса. — Вы не подумайте, я не спорю. Просто стараюсь сохранить объективность, — тут она почему-то снова погрустнела. — Выходит, если кто-то придет проведать меня в старую больницу, ему скажут, что я выбыла в неизвестном направлении?

— Именно, — ответил Морской. — Для того все и делается. Заодно, кстати, узнаем, кто это так яро интересуется и с какой целью…

— Но ведь преступник, возможно, и не знает, что я была в госпитале или в больнице. Он, может, уверен, что меня вообще уже нет на свете… Меня и не должно было бы быть, — она поежилась от подобных мыслей, но тут же взяла себя в руки. — При этом если нападавший сам имеет отношение к Сабурке, то может случайно меня увидеть. Впрочем, не обращайте внимания, это я просто рассуждаю. Александр Алексеевич, конечно, все сделает, чтобы не дать меня в обиду…

— Ты знакома с главврачом Игнатовым? — удивилась Двойра.

— Да, мам, у нас было… э… общее дело… Я тебе не говорила, чтобы зря не нервировать. Но сейчас, кажется, придется рассказать. — Лариса глянула на отца, как бы спрашивая разрешения, можно ли уже рассказывать матери что-то волнующее. Морской утвердительно кивнул. — Понимаете, Света ведь не просто так пошла работать санитаркой в немецком лазарете, — начала Лариса. — Вы же ее знаете, если бы не особые обстоятельства, никогда на сотрудничество с оккупантами не пошла бы.

— Особые обстоятельства знаю, — вмешалась Двойра. — Светланку уволили из библиотеки Короленко, ей было нечем кормить Вовку и…

— Не совсем так, — продолжила Лариса. — Зимой 41-го Света встретила на базаре Тосю. Ну, ту сумасшедшую, помните?

Морской, конечно, помнил про Тосю. Бедная женщина. Хмурая, совершенно седая, пережившая большое горе во время голода начала 30-х. Она пришла в Харьков абсолютно безумной, потерявшей сразу и память, и всех родных. Света тогда хлопотала, чтобы бедняжку забрали на лечение к Якову в институт. И чудо свершилось. Тося вспомнила свое прошлое и смирилась с ним, социализировалась, перестала нести чепуху и грызть ногти, прекратила впадать в детство и рыдать по малейшему поводу. Женщина оказалась надежной, трудолюбивой, и осталась в психоневрологическом корпусе уже на правах технического персонала.

— Узнав, что Света лишилась работы, Тося без лишних слов — ну, вы же знаете, она у нас бабушка немногословная, — Морского покоробило дочерино «бабушка» применительно к женщине, которая была, вероятно, ровесницей ему самому, но вмешиваться он не стал, — в общем, Тося потащила Свету прямиком к Игнатову. — продолжила Лариса. — И тот рассказал о своей страшной тайне. Вы еще, наверное, не знаете о трагедии Сабуровой дачи? Все отчеты в органы Александр Алексеевич уже сдал, но газеты про это еще не писали. Когда институт эвакуировали, Игнатова оставили в Харькове, потому что должен же был кто-то руководить оставшейся тут частью больницы. Александру Алексеевичу сказали: «Ты русский, беспартийный, тебя не тронут, так что тебе и оставаться». Варианты отказаться он даже и не искал. В тот момент в Сабурке лечилось 1700 пациентов. Осталось много сотрудников из младшего и среднего медсостава и даже некоторые врачи — штук 20, не больше, — измерение врачей «штуками» Морскому тоже не понравилось, но он снова промолчал, не желая перебивать дочь. — С запасами продовольствия, топлива и всяких там медицинских препаратов тоже было все неплохо. Не вмешайся фашистская гадина, больница спокойно прожила бы на самообеспечении чуть ли не год. Тем более, большинство больных выписали по домам или передали еврейской общине. Осталось всего 470 пациентов.

— Знаешь, дочь, — Морской достал записную книжку и карандаш. — Я уже предвижу интересную заметку. Числа, конечно, придется еще сверить, но давай-ка я буду записывать.

— Это будет очень печальная история, — вздохнула Лариса. — Газета должна нести людям оптимизм, так что никто твою заметку печатать не станет. Всех пациентов фашисты однажды взяли и расстреляли. А Игнатов в ужасе понимал, что ничего не может поделать. Это было в декабре. Немцы к тому времени уже разграбили половину запасов больницы, приспособили большинство корпусов под свой лазарет, устроили конюшню в корпусах, где раньше работал отдел папы Якова, но наша больница все еще как-то функционировала.