Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Прикрой хорошенько глаза, чтобы мыло не попало – сейчас смывать буду.
- Да, - тихо хрипнул он. Дождался, когда стечет вода и подхватился с полка, садясь боком и прикрывая ладонями пах: - Дальше я сам!
- Сам так сам… - неловко отвернулась я, до конца не веря в происходящее. Постояла немного, потерянно прислушиваясь к плеску воды и громкому мужскому сопению, и стараясь опять обрести то самое душевное равновесие. Не получалось. Устроила себе прелюдию... Прикрыла глаза и, прислушавшись к себе, мысленно плюнула на метания разума, потому что тело было совсем даже не против - дыхание сбилось, живот подобрался, напрягся до предела, соски собрались в тугие горошины. Нервно прошлась руками по своим бокам. Невыносимо тесная рубашка промокла и уже давно и сильно мешала. Я подхватила подол и попыталась снять ее через голову, но куда там! Потянула чуть сильнее и шов на бедре треснул, разошелся. Капец раритету!
- Что…?! – раздалось из-за спины.
- Ты мойся, мойся. Рубаха бабкина тесная… лопнула, - дернула я одежину на две половинки и осталась стоять, в чем мать родила.
Сырые половицы не скрипнули, и шагов я не услышала. Только легли на бедра его руки. Я затаила дыхание… Твердые и мокрые, немного скользкие от мыла ладони замерли на моей коже, давая последний шанс отступить, одуматься, будто спрашивая – не оттолкну ли? Потом ласково прошлись снизу вверх – кругло огладили, улеглись на талию, охватили ее, надавили…, сомкнулись пальцами, и он восхищенно выдохнул:
- Слыхал про такое, но не верил никогда... Даришь мне себя?
- Дарю… - согласилась я, и уточнила шепотом: - И для себя тоже беру, Ванечка.
- Тогда держись, - хрипнул он. Рывком повернув, вдавил в себя, подхватил одной рукой грудь и припал к губам…
Потом я вспоминала, стараясь не упустить ничего важного для себя, не забыть, а главное – понять… Когда это случилось, как произошло? Повторяя в памяти и укладывая там все по полочкам, по очереди, по времени… и ничего не получалось. Вспоминалось урывками, кусками, что за чем – непонятно, но вспомнила все, ни единой мелочи не упустила. И все равно не понимала – когда, в какой момент, после чего я так не продумано и неоглядно провалилась во все это с головой? Но больше всего потом думалось о его пальцах. Я забыла… не успела, идиотка проклятая! Сдыхала потом от страшного, пожирающего чувства вины, таскала склянку эту чертову!
А тогда до утра почти, до предутреннего серого неба, до первого света, до петушиного крика... Дышали, как загнанные лошади, хрипели и стонали, будто сама душа болела – и у него и у меня тоже…
Отдыхали урывками, тесно прижавшись друг к дружке, и слушали дыхание рядом, успокаивая разбушевавшиеся сердца. Я тогда приходила в себя и вспоминала… что «считай – нет его уже». И в мгновенном и остром страхе цеплялась руками, ногами и зубами даже… он глухо стонал, но не упрекал – терпел, только проводил сильно ладонью по моему телу. Мы опять шевелились, оживали, руки сами тянулись тронуть, ощутить, узнать опять, запомнить…
Когда уже стало светать, и керосинку мы погасили, он поднял меня на руках и поставил на лавку. Смотрел в предрассветных сумерках, касался везде руками и губами, тянул к себе, прижимал, спрашивал, задыхаясь:
- Чуешь, как рука легла? Где каждая ложбиночка, впадинка твоя, а где для тебя колом стоит? Что для меня ты выросла, для меня родилась? Признавайся, Алена! - радовался, - под мою руку тебя делали?
- Сильно глянулась я тебе, Ванечка? – растроганно шептала я знакомые с детства слова, прижимая к своей груди его мокрую голову: - Вернешься ко мне, не забудешь?
- Этим вечером и буду. Тихий угол какой найди… откуда ты родом, скажешь? Если вдруг сейчас не придется, где искать тебя, если не здесь? Где живет твоя родня? - тормошил и допрашивал он меня, а я послушно отвечала:
- Колотово. Соловьевы мы, а по матери – Турчиновы.
- Так вот оно… - легко и весело смеялся он, - Турчиновы, значит. Вот в кого ты пошла, смесочка. Слыхал я, что нет ласковее к мужу и краше баб, чем низовые тумы, но это самому нужно... Дождись меня, Алена. Будешь ждать? Больше некому.
- Ты же обещал вечером быть, - печально кивала я, давясь слезами, а он собирал их губами и опять валил меня на лавку... сладко давил, навалившись, рычал по-звериному, брал…
- Ваня… останься, - безнадежно просила я, заглядывая в шальные и дикие, черные, как ночь, глаза.
- Сегодня буду… я ж говорю…, а не придется – потом найду тебя, обещаю. Все хорошо будет… теперь точно. Веришь? – обещал он, жадно выцеловывая мою шею, грудь, живот…
- Тебе верю, - горько рыдала я, проклиная себя за то, что сделала, и уже тогда понимая, что не нужно было, потому что не пройдет оно для меня просто так. Дура!
- Ну чего ты ревешь, дурная? - нечаянно подтверждал он это, целуя уже мое лицо – щеки, глаза: - Выживу теперь, вернусь, раз уж тебя встретил. Беречься сильнее стану, есть теперь для кого. Под меня делали - моя, - жадно мял он мое тело, а я покорно подавалась к нему: - Для меня такая росла, меня же ждала?
- Так, Ванечка, так, - тянулась я в свою очередь выцеловать, выгладить, вобрать в себя, успеть в который раз…
Когда уже стало совсем светло, он вылил на себя очередной ковш воды, небрежно кинул на плечо полотенце и вышел в предбанник, оставив дверь открытой. Поднял с лавки часы на ремешке, взглянул… потом на меня и виновато улыбнувшись, стал быстро одеваться. Вскочил в свои сапоги, обернув ноги свежими портянками, взглянул на груду грязных тряпок на полу, а меня вдруг прострелило безумной надеждой – это же своеобразный якорь, пускай оставит хоть что-то, а оно послужит… да черт его знает - чем, ну а вдруг?
- Оставь… пожалуйста, заберешь потом чистое, - попросила его.
- Ладно, - засмотрелся он на меня, мотнул головой: - Не стой так. Накинь что… проводи меня.
- Сейчас, Ванечка, - кинулась я мотать шаль наподобие парэо, вступила в разношенные чуни бабы Мани, вспомнила о ней на секунду, следом - про всю окружающую действительность, и сердце дернулось в надежде – я же задержала его! Теперь с рассветом видно будет все село – с крышами из металлочерепицы разного цвета, электрическими столбами нового образца, тот же асфальт не так далеко. А может – и пусть? Что-то нарушится и изменится тоже что-то, и он тут – возле меня останется, живой и невредимый.
- Ваня? – жалобно окликнула я его, увидев, что все уже – справился. Полностью одет, обут, часы на руке, и кобура с пистолетом на пояс пристегнута.
- Давай, я покажу тебе село?
- Некогда, Алена, в другой раз, - бережно обнял он меня за плечи и вывел из постройки. С надеждой задержав дыхание, я разочаровано выдохнула - на дворе стоял туман. Густой и вязкий, как кисель, он полз и стелился под ноги, прямо на глазах опадая мелкими каплями на траву. Глухо щелкнул где-то в его молочной глубине соловей и сразу умолк… Не захотел петь сослепу, или подругу не видел – не петь же абы для кого? Я отчаянно и безнадежно вздохнула. Вцепиться, как клещами, что ли и не отпустить никуда? Не станет же он отдирать меня и отбиваться? А потом время совсем выйдет, туман опадет, уляжется, и он увидит и поймет. И это все решит… или нет?