Витюша поглядел, как отловленного хмыря отволокли в камеру и отпросился у Хохлова. Сказал, что перед операцией хочет отдохнуть малость. Со своей Натальей погулять. Сходить в степь за околицу, а потом в клуб, в кино. «Двенадцать стульев» привезли вчера. Ну, Филиппов там, а ещё и Пуговкин! Смешные актёры.

– Конечно, отдохни. Ты своё отпахал красиво. Да мыслей дельных выдал кучу. Премию бы тебе. Но я не уполномочен, – Хохлов с сожалением хлопнул себя в грудь. -Давай, отдыхай. Послезавтра Сергей тебе цирроз вырежет, а через недельку начнешь снова мне помогать. Двигай!

Витюша вроде бы и пошел домой. Думал попутно о том, как он будет помогать Хохлову «расколоть» пойманного грабителя. Он убивал или нет? А пока думал, ноги сами повернули без участия головы на улицу, которая упиралась в «тошниловку». Только когда он взялся за дверную ручку, понял, что пришел не к Наташке, а к Юрке Карагозову и ко всей сплочённой толпе алкашей. Постоял. Убрал ладонь с ручки. Хотел развернуться и ускоренно покинуть место, куда всем пообещал больше не ходить. Но весь организм взбрыкнул и стал свирепо обороняться. Не дал Витюше развернуться.

– Ладно, бляха, хоть поздороваюсь зайду, – он потянул на себя дверь и привычные, любимые, замечательные запахи солода, дыма табачного, сушеной рыбы и едкий запах пота постояльцев, смешанный с прочими ароматами, лизнули его как верные и влюблённые в хозяина собаки.

– О! Витёк! – первым увидел его спившийся комбайнер Нестеров.– Вали к нам. Мы тут все решили, что ты нас бросил. На бабу променял. Вот твои сто пятьдесят от тётки Токаревой. Первач – ух!!! Уши в трубочки скручиваются.

– Э, не!!!! – закричал из угла Карагозов. – Сперва к нам. Тут же твоё место всегда было. И Лёнино, царство ему небесное. А первач тот же самый. Иди, иди. Потом остальных обойдешь. Все соскучились. Да и ты тоже скучал за нами. Забожись!

– Да век мне пива не пивать! – засмеялся Витюша и пошел к привычному столику, где всегда пили с Лёней и Карагозовым. – Только мне ответить нечем. Копеек даже нет никаких.

– Фигня! – Карагозов обнял дружбана так крепко, будто Витюша вернулся с долгой войны и его не убили. – Ещё ответишь. Жизнь-то длинная.

Время остановилось, и то, что уже одиннадцать вечера, сам Витюша на стенных «ходиках» уже не видел. Он за пять часов выпил ведро беспорядочно объединённого пойла со всеми по очереди. Смешал всё, что и не смешивалось. Закусывал весь вечер сушеным хвостиком от рыбки.

Витя, одиннадцать уже,– тронула его за плечо уборщица-официантка-когда- то учительница Галина Петровна. – Тебя дома ждут.

– Чё я делаю, мля!? – восклицал Витюша, занюхивая рукавом «ерша» из пива и самогона. – Налей, Юрок, чистенькую. Хряпну и домой. Натаха плачет. Потеряла меня. Я на опасном задании был. Она знает. Думает, мля, что убили меня там. На задании могут грохнуть запросто. Он выпил ещё сто граммов, обнял Карагозова и, ударяясь о столики и чьи-то ноги побрёл к выходу. Ковылял и кричал на ходу.

– До встречи после операции, братва. Послезавтра цирроз печени мне Серёга вырежет. Вот тогда погуляем ва-аще. Всех люблю и уважаю! Адье!

До дома он добрался с чьей-то помощью. Рядом никого не было. Значит, либо с божьей поддержкой дошлёпал он, либо нечистая сила довела чётко до самого порога. Скорее второе. Бог на Витюшу сроду внимания не обращал. Наталья увидела его, ничего не сказала, провела до кровати, сняла тулупчик, валенки, шапку и опустила тело в смерть пьяного Шанина на кровать. Оделась и ушла. Ночью Витюша просыпался, шлёпал рукой вокруг себя, говорил: «Натаха моя дорогая», снова падал в сон и уже окончательно пробудился только после восьми. Он сполз с кровати и на карачках начал блукать по трём комнатам.

– Наталья! – нежно звал он её из пустых мест, глядел даже под кровать и в шкаф. Не было Натахи.

– Бросила. Предала. А я жизнью рисковал.– Громко сказал Витюша, обулся в валенки и, не видя дороги, верным путём потащился в пивнуху. Ни тужурку не накинул, шапку забыл и в рубашке клетчатой, из недорогого поплина сшитой, притащился по холодку утреннему туда, где друзья, ароматы и красавец Алик в белой панамке, белом фартуке, с золотыми часами на руке и гаванской сигарой в уголке рта.

– Надо анестезии побольше набраться, – сказал Карагозов. – Печень отрезать – это не прыщ на роже выдавить. А токаревский самогон пошибче любой анестезии. Вообще не поймёшь, что тебя кромсают скальпелями и ножовкой. Будешь лежать и читать областную газету.

Витюша выпил с трудом. Не лез самогон. Драл рот и горло. От этого тошнило и в носу стало булькать как при гриппе.

– Пригладить надо. Не полез первач. Камнем встал. Горло раздирает, – он закашлялся и его вырвало под стол.

Юра, дружок, принёс от Алика свежее пиво и сам влил Витюше в рот граммов двести. Ему стало легче и он смог разглядеть и понять, что Галина Петровна совком и веником убирает, подчищает за ним с пола под столом и потом мокрой тряпкой замывает следы.

– Витя, ты бы шел уже домой, – говорила она, не поднимая глаз. – Завтра операция у тебя. Мы все знаем. Тебе отлежаться надо, отдохнуть.

– Вот спасибо вам, Галина Петровна, – Витюша хотел её обнять и чмокнуть в щечку, но его мотнуло вбок и Карагозов еле успел его поймать уже в падении. – Вот как вы заботитесь обо мне! А я кто? Шваль. Божья слеза. И все мы тут – слёзы божьи, души грешные, позорим Господа и он нами же и плачет на весь мир. Нас, слёз божьих, людей лишних, миллионы на Земле. Не сосчитать нас как капель в океане. Мы, не нужные да лишние – океан из слёз господних.

– Горькие вы слёзы. Душа моя разрывается. Вы для меня – те милые дети из четвертого класса. А сейчас после работы у вас здесь, я без сердечных капель вечером не могу. И уйти от вас силы нет.

– Галина Петровна поднялась и глядела на Витюшу с такой жалостью горестной, что взгляд этот прошил его, как в кино решетит тело пулемётная очередь. Бывшая его учительница вытерла платочком капли ниже глаз и ушла, сгибаясь от тяжести воды в ведре.

– Ничё, Витёк, – погладил его по голове Юра Карагозов. – Должно быть равновесие, гармония в природе. Вот есть же путёвые люди. Должны, значит, и непутёвые быть. Такие как мы. Они всем нужные, а мы никому. Кроме Алика, пивных бочек