ним, я не позволяла даже самой себе осмыслить в одиночестве. Потому что так проще — с ним, с чувствами, которые пробиваются в его присутствии и сплетаются с другими, более сложными, о которых даже страшно подумать.

— Продолжай, Лея. Я хочу понять тебя.

— Я только… только увидела это и спросила у себя самой: как такое возможно вообще, что ничего не изменилось. Мне казалось это невероятным. Почти шуткой. Я думаю, что так и происходит, когда мир останавливается, — не только из-за таких событий, но и из-за расставания или болезни… Это как чувствовать себя застывшей, пока все движется. И я думаю… думаю, что каждый из нас живет внутри пузыря, очень сосредоточенный на своих делах, до тех пор, пока этот пузырь не лопается, и ты хочешь кричать, потому что чувствуешь себя одиноким и беззащитным. — Я проглотила слюну, чтобы избавиться от кома, который сдавливал мне горло. — Это было словно видеть вещи с другой стороны, отдаленными и мутными, все в черно-белом цвете.

— А ты всегда рисуешь то, что чувствуешь, — прошептал Аксель, и я порадовалась, что он смог понять меня, проникнуть мне под кожу, расшифровать меня, даже когда я сама не знала, почему я делаю ту или иную вещь, почему нет цвета или почему должно быть все именно так.

44 Аксель

После той ночи на пляже Лея снова замкнулась в себе. Она не объяснила мне причину. Впрочем, я не настаивал, оставил ее в покое на несколько дней. По утрам до школы она все еще ходила со мной на серфинг. По вечерам, когда я заканчивал работать, а она учиться, мы сидели на террасе, читали, слушали музыку или просто молчали.

Несмотря на то что мы не избегали друг друга, мы едва разговаривали.

Лея начала рисовать в пятницу ночью. Я допивал последний глоток чая с книгой в руке, когда увидел, как она медленно встает и подходит к пустому холсту. Я посмотрел на нее краем глаза, лежа в гамаке в паре метрах.

Она взяла кисть, открыла черную краску и глубоко вздохнула, а потом вылила на холст все, что было в ее голове. Я восторженно наблюдал за ней, за мягкими движениями ее рук, за тем, как ее пальцы сжимают кисть, за напряженными плечами и нахмуренными бровями, за этой энергией, которая, казалось, толкала ее к тому, чтобы нарисовать сначала один штрих, потом другой. Я подавил желание встать и посмотреть, что она делает, когда заметил, что она мешает краску и создает другие тона серого.

Однажды я испытал нечто похожее, но так давно, что почти уже забыл ощущение. Как-то вечером я заглянул в мастерскую Дугласа, чувствуя… чувствуя все, — возможно, потому, что тогда я не думал много и не переживал из-за результата, плохого или хорошего. Мне достаточно было немного поболтать с Дугласом, выпить пива и позволить всему идти своим чередом.

Когда Лея закончила, я встал.

— Можно посмотреть? — спросил я.

— Она жуткая, — предупредила она меня.

— Ладно, я постараюсь пережить.

Улыбка тронула уголки ее губ, а я подошел и стал разглядывать картину. Точка, круглая и одинокая, застыла посередине в водовороте краски; пузырь и остальной мир следовали своим курсом. Впервые я обратил внимание не только на содержание, но и на технику, как Лея выразила движение по кругу — в своем стиле, удивительно своем.

Однажды Дуглас сказал, что самое тяжелое в творчестве — это даже не идея или картинка того, что хочешь нарисовать, а то, как это все вывалить, оживить, найти путеводную нить между воображаемым и земным, чтобы выразить мысль, ощущения, эмоции…

— Мне нравится. Оставляю себе.

— Нет! Не эту.

— Почему? — Я скрестил руки на груди.

— Потому что для тебя… я напишу другую. Когда-нибудь. Не знаю когда.

— Ладно, ловлю на слове. — Я поднял руки вверх. — Нам нужно сегодня пораньше лечь, если мы хотим завтра заняться дайвингом.

— Ты меня не предупредил, — возразила она.

— А, да? Ну вот сейчас предупреждаю.

Лея сморщила нос, но не стала возражать, а начала вытирать кисти и собирать материал. Я пожелал ей доброй ночи и зашел в дом, оставив ее одну.

Джулиан Рокс (одно из самых популярных мест для дайвинга) — в двадцати минутах от дома. Мы загрузили часть оборудования в багажник пикапа, остальное решили взять в аренду в дайвинг-центре. Я завел мотор и включил музыку погромче. Несмотря на зиму, стояла хорошая теплая погода. Мы миновали дикие пляжи и тропическую сельву, и я вспомнил, почему чувствовал такую привязанность к этой части света.

— Ты очень быстро едешь, — прошептала Лея рядом со мной.

— Прости. — Я немного притормозил. — Так лучше?

Она едва проронила полслова, когда мы приехали и начали готовиться к погружению, но мне нравилось видеть ее сконцентрированной и решительной, такой цельной. На пляже было несколько серферов. Мы сели в катер с другими людьми и удалились от берега. Лея, задумчивая, сидела рядом со мной, пока я болтал со старым знакомым, инструктором по дайвингу. Вскоре мы остановились.

— Ты готова? — Я посмотрел на нее.

— Да. Я… Я хочу.

Я покончил с деталями и осмотрел ее снаряжение.

— Ты первая, ладно? Я за тобой.

Когда подошла ее очередь после погружения двух ребят, она села на борт катера, спиной к воде, и оттолкнулась. Тогда я почувствовал что-то странное, увидев, как она погружается. Беспокойство. Чертово чувство тревоги. Мне это понравилось и не понравилось одновременно: странно чувствовать что-то такое перед иррациональностью мысли.

— Я пошел, — сказал я инструктору.

И сразу увидел ее метрах в десяти от себя. Море было спокойным. Джулиан Рокс — это океанический заповедник, где смешиваются теплые и холодные течения и обитают множество живых организмов. Через несколько минут мы заметили пятнистую акулу и электрического ската. Лея протянула руку к стае рыб-клоунов, которые при виде нас бросились врассыпную. Я догнал Лею, когда она задержалась у огромной черепахи и перестала двигаться посреди тысячи рыб, окруженная взрывом цвета в самом сердце океана. Это изображение отпечаталось у меня в голове, как будто я мысленно сделал фотографию. Лея излучала спокойствие, в ней смешались разные тона