три вряд ли могла шокировать. Но кошатников среди моих знакомых, увы, не наблюдалось. В остальных случаях эти пикантные подробности не могли ускользнуть от внимания любителей составлять на каждого устное досье. Среди моих знакомых водились и такие. Да и потенциальные ухажеры уже на первом свидании чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях. Что может быть менее сексуальным, чем двадцатисемилетняя барышня, живущая с родителями и, судя по всему, фанатично подбирающая бродячих кошек? Я невзначай оправдывалась, что две из них были запланированными, а вот третий стал «делом случая». Естественно, их интересовало, что это за «дело случая», и разговор плавно перетекал к расспросам о Гомере и его «особых» обстоятельствах. Меня всегда слушали открыв рот. Дальше шли вопросы. Может ли он сам ходить по комнате? Как находит еду и песок? И финальным аккордом звучал вздох сожаления: как, должно быть, несчастен такой слепой котик. Впрочем, попадались и другие, которые вроде бы из жалости считали, что, раз такое дело, не лучше ли было усыпить Гомера еще котенком. В этом случае он бы не мучился.

Подобные умозаключения, от которых так и веет мраком невежества, способны привести в бешенство кого угодно, но только не меня. Развеять эту тьму может лишь просвещение, а не гнев, повторяла я себе и, раздувшись от гордости, отвечала: «Да, Гомер — кошмар каких мало! Он черная шаровая молния на четырех лапах и с хвостом. Такую вы себе и представить не можете!» Здесь я обычно умолкала. Уже давно я дала себе зарок не болтать о кошках слишком много, чтобы и впрямь не прослыть «отъявленной полоумной кошатницей». Тем более что меня в этом и так подозревали.

Однако с Гомером все было иначе: услышав хотя бы одну историю о его похождениях, слушатели хотели еще и еще.

В этот период жизни я изо всех сил пыталась не вешать нос, хотя это и было ой как непросто. Именно Гомер первым ощущал мой напрочь утраченный настрой. Он чутко вслушивался в звуки моего голоса, улавливая малейшие изменения тембра и высоты тона, и знал, как звучит мой голос в радости, а как — в случае, когда я лишь притворяюсь, что все хорошо. В такие минуты он не носился кругами, как обычно, а что было сил принимался тереться о мои подбородок и шею. А еще он мог вытянуться вдоль уютной ложбинки, если я сидела или лежала, и вдавливался в меня всем телом. Гомер будто знал, где внутри у меня пустота и как ее лучше заполнить. «Да уж, — вздыхала я полушутя-полусерьезно, — сидела бы я тут, если бы не ты!» В ответ Гомер подтягивался выше и, урча в ответ что-то на своем языке, лизал мне нос шершавым языком.

Бывает, засядут в голове две взаимоисключающие мысли, и ты знаешь, что они противоречат друг другу. Но хочется верить, что обе они правдивы. Я знала, что люблю Гомера так сильно, что становилось страшно. И если явится ко мне кто-то с волшебной палочкой и скажет: вот тебе миллион, а ты мне — Гомера, да я и слушать его не стану!

Но также я осознавала, что именно из-за него моя жизнь унеслась куда-то дальше, чем я рассчитывала, согласившись его принять. Я очень хотела обеспечить ему достойное существование, то есть жизнь в достатке, безопасности и с той свободой, которую дает лишь собственный уголок с крышей над головой. Но кроме его жизни у меня была и своя. И в этой своей жизни мне очень хотелось того же, чего и большинству моих сверстниц-подруг. Если ответственности — то лишь наполовину, а если свободы — то как можно больше. Нет-нет, я сама готова была платить по счетам и сознательно относилась к работе. Но вне счетов и работы я все еще была молодой женщиной, которой хотелось и домашних вечеринок, и свиданий, пусть и с не очень подходящими, зато занятными мужчинами.

Возможно, из-за этого я иногда теряла терпение и «срывалась» на Гомере. Например, когда возвращалась домой после восемнадцатичасового рабочего дня и обнаруживала, что он разбил какую-нибудь дорогую для меня безделушку. А ведь я с трудом взгромоздила ее на верхнюю полку в тщетной надежде, что туда ему ни за что не добраться. Или когда целых полмисочки кошачьего корма, на который я едва наскребла денег, отложив львиную долю заработка на жилье, перекочевывали в плошку с водой и это лишало Скарлетт и Вашти необходимого питья и еды.

Из-за сцен, которые устраивала Вашти, мои родители по-прежнему пребывали в уверенности, что я недостаточно часто меняю кошкам воду. Иногда они заглядывали в комнату в мое отсутствие и доливали воду сами. Но при этом каждый раз забывали поставить мисочку с водой подальше от той, в которой лежал корм, чтобы Гомер не мог предаваться любимой забаве.

— Ставьте миски подальше, раздельно друг от друга, — каждый раз напоминала я, стараясь не утратить душевного равновесия и лишь подчеркивая слово «раз-дель-но» интонацией и жестом. Мне казалось, что, разводя руками, я даю визуальный образ «раздельности», смысл которой не доносило слово.

По этой же причине я не позволяла себе лишний раз повышать на Гомера голос. Я не хотела попросту растрачивать голосовые ресурсы. И прибегала к ним только тогда, когда Гомера нужно было остановить на подлете или предостеречь от чего-то действительно опасного. У меня было убеждение: если повышать голос без особой причины, Гомер решит, что к вопросам безопасности мой повышенный тон отношения не имеет. Зато, вне всякого сомнения, я потеряю у него авторитет.

Даже будучи в чрезвычайно злом настроении, я отдавала себе отчет, что Гомер зачастую сам не ведает, что творит. Ну разве я должна любить его меньше лишь потому, что он не разбирается в антиквариате? Не мог же он, в самом деле, забравшись на неизведанную полку, ожидать, что та чем-то уже занята. И это «что-то» только и ждало случая, чтобы упасть и разбиться. Старшие кошки от скуки могли часами сидеть у окна и разглядывать проплывающие мимо картинки. А вот Гомер вынужден был развлекать себя сам. Верхолазанье по мебели или пересыпание сухого корма в миску с водой в надежде услышать «бульк» — разве это не занятие? Ну и как после этого на него злиться?

Я никогда не орала на Гомера. Хотя могла сбросить его на пол — и довольно резко, когда он в порыве радости от моего возвращения запрыгивал на