сложность — желание всегда встречает сопротивление сознательной части; третья — исполнение желания связано с той болезненной массой удовлетворения, которую мы называем «наслаждение» (jouissance).

Объект маленькое а. Продолжая логику, зададимся вопросом: «что может вызывать мое желание?». На что оно направлено? Наиболее простой ответ — на то, чего мне недостает. Причем ответить, чего именно субъект для полноты своего бытия не имеет, конечно же, никто не может (поскольку с обретением этого предмета всегда появится новый). Поэтому Лакан просто (и изящно) изобретает буквально «алгебраический» знак, означающий этот всегда недостающий предмет, и называет его «объект маленькое а» (object petit a). Этот объект можно понять как то, что мы любим в другом — нашем партнере; мы угадываем его в другом и находим в нем нечто такое, что желали бы сами, потому и, будучи влюбленными, придаем другому особенный, сакральный статус, выходящий часто за пределы всякого рационального объяснения и объяснения вообще. «“Кто такой другой?” — это один из нескольких способов локализовать объект а, но он не единственный»[185].

Другой: большой и маленький. Проблема признания. Говоря о преждевременности человеческого появления на свет, когда субъект не выживает без заботы и поддержки со стороны другого живого существа, более взрослого и развитого, чем он сам, мы так или иначе вводим в нашу речь понятие «другого». Для Лакана это понятие имеет принципиальную важность, равно, как и деление на «большого» и «маленького» другого.

Связь, о которой мы говорили, длится не месяцы и даже не год — собственно, продолжается она всю жизнь, и болезненная невозможность выжить без другого длится всегда. Оказывается, что человек тесно связан и обязан собой — в прямом и переносном смысле — некому другому существу, чье признание для него является не просто ценностью, а настоящей потребностью. Вновь обратимся к источнику вдохновения лакановской мысли — работам Кожева. Философ отмечает: «Желать Желание другого, стало быть, в конечном счете, означает желать, чтобы ценность, которую я собой являю или “представляю”, была бы ценностью, желаемой этим другим: я хочу, чтобы он “признал” мою ценность своей собственной, я хочу, чтобы он “признал” меня самодостаточной ценностью. Иначе говоря, всякое человеческое… Желание сводится лишь к желанию “признания”»[186]. Вот это нечто «иное», «отличное от меня», моя радикальная противоположность, от которой я хочу получить признания, и есть лакановский большой Другой.

Этот Другой, чье признание так важно, ни человеком, ни объектом, ни вещью не является. Другой — это некое место в бессознательном; Другой — это всегда лишь знание о нем, тонкий намек о возможности его существования. Так, например, в словаре Эванса есть такое определение: «Говорить о Другом как о субъекте можно только во вторичном смысле: субъект может занимать место Другого и “воплощать” его для другого субъекта»[187]. Или вот, например, в пятом семинаре: «Под Другим я не обязательно имею в виду себя или вас — скорее, это совокупность всего того, что в его поле восприятия попадает»[188]. То есть в разных условиях Другой может быть человеком, аудиторией лектора, абстрактным обществом, идеей, ценностью, плохой погодой, миром вокруг меня.

Именно внимание или признание со стороны Другого является моей наибольшей ценностью: ведь без нее я не смогу выжить; более того, я сам — мой образ себя — зависит от отзеркаливания, исходящего от Другого. И потому Лакан с радостью использует знаменитую максиму Артюра Рембо «Я — это Другой», в том смысле, что: а) «Я» — буквально не равен себе (децентрированность, субъект отличен от «Я» и находится в другом месте); б) «Я» и есть образец, копия Другого (по образу и подобию его желания, ожидая признания с его стороны, «Я» создал себя). Следует, однако, понимать, что мы говорим о копии без оригинала, ведь, в сущности, Другой — это только место в моем бессознательном. Но именно в это место направлено мое внимание и желание признания. А так как я хочу быть признанным, то задаюсь вопросом: «Каким я должен быть, чтобы тебе нравиться, Другой?» Соответственно, «мое желание — это желание Другого», я желаю того, что хочет он, чтобы заслужить его признание, тем самым стать равным ему. И задача анализа — не только подвести человека к возможности артикулировать свое желание, но и присвоить его себе.

В противоположность большому Другому существует маленький другой — который помечается Лаканом как мой двойник, нечто подобное мне самому и связанное со стадией зеркала; маленький другой — воображаемая копия меня, «альтер-эго» меня, мною уже знаемое, привычное, в отличие, разумеется, от большого Другого.

Символическое и Воображаемое. Сложность жизни человека в ее непредопределенности. То, от чего человек страдает, — это невозможность занять место в собственном существовании, в собственной экзистенции. Человеку вечно не хватает места в собственной жизни, и именно поэтому психоанализ так хорошо подходит тем, кто ощутил это странное гнетущее чувство: на кушетке аналитика речь идет только о том, что касается бытия анализанта, и ничего более. Но, все же, какое место занимает человек или, вернее сказать, посредством чего?

Для ответа на этот вопрос обратимся к логике трех регистров — Символического, Воображаемого и Реального, в рамках которых протекает жизнь субъекта. С измерением Воображаемого мы уже сталкивались выше, когда говорили о буквально «визуальном» присвоении себе зеркального образа в младенчестве; это «воображаемое» — пространство взгляда, пространство очевидного, пространство «видимого» нами. Функция Воображаемого скорее ответить на вопрос «какой я?» и «какой ты?».

Однако, для того чтобы занять место в мире, человек будет входить в пространство Символического. «Символическое предоставляет ту форму, в которую вписывается субъект на уровне своего бытия. Когда субъект признает себя за то или это, руководствуется он именно означающим. Цепочка означающих и есть принципиальный источник всех объяснений — само понятие причинности возникает отсюда»[189]. Мир человека — мир других людей и других желаний — дан ему как символическое пространство. Иными словами, символическое — это измерение смысла, сущности, языка, речи — то есть всего того, что очевидности Воображаемого противостоит.

Изобретение, или, вернее, реинтерпретация Символического, является для Лакана поворотным моментом в учении. В 1953 году в докладе «Функция и поле речи и языка в психоанализе» (иначе — «Римская речь», которая речью так никогда и не стала) Лакан сказал: «Чего бы ни добивался психоанализ — исцеления ли, профессиональной подготовки или исследования — среда у него одна: речь пациента. Очевидность этого факта вовсе не дает нам права его игнорировать. Всякая же речь требует себе ответа. Мы покажем, что речь, когда есть у