некой трещины, некоего изначального раздора, о котором свидетельствует беспомощность новорожденных в первые месяцы после рождения и отсутствие у них двигательной координации. Объективные данные об анатомической незавершенности пирамидальной системы, а также наличие у ребенка определенных гуморальных остатков материнского организма подтверждают нашу точку зрения, согласно которой налицо факт специфической для человека преждевременности рождения»[180].

Это высказывание несет в себе куда больший смысл, чем нам может показаться на первый взгляд. Во-первых, это отсылка к радикальной противоположности мира животного и мира человеческого; там, где у животного есть поступательное развитие, сохраняемое им генетически на протяжении миллионов лет, у человека есть лишь неопределенность его будущности; даже хваленая социальность является на деле скорее вынужденным шагом, чем тем, что человеку изначально «написано на роду». Котенку предстоит стать котом, щенку — взрослой собакой, а младенцу предстоит стать «человеком», и более сложную задачу представить сложно. И во-вторых, это высказывание отсылает нас к проблеме «нехватки» — еще одному фундаментальному концепту Лакана.

Понятие «нехватки» и понимание «желания». «Нехватка» изначально, по-видимому, позаимствована одновременно, как это часто бывает у Лакана, из двух источников. Первый источник — это Фрейд и его страх и/или переживание кастрации (или даже в более широком смысле слова — Эдипов комплекс). Парадокс современного психоанализа в том, что сегодня Эдипу пытаются уделять несколько меньше места, чем прежде, либо вовсе обесценивают, либо в худшем случае «изобретают» комплекс Электры. Последствия «электризации» состоят в том, что фактически стирается разница между полами, которая во многом и зиждилась на разных переживаниях Эдипа мальчиками и девочками.

Но кастрация лишь первый, возможно, наиболее заметный повод задуматься о кастрации: но не будем забывать о специфике понятия кастрации вообще, которое к буквальному процессу отнимания половых органов имеет опосредованное отношение. Кастрация — это отнятие возможности размножения, но не отрезание, к примеру, пениса. То есть кастрация — не отнятие пениса, а потеря той функции, ради которой он и задумывался, это утрата «потенции». Кастрация в том же смысле присутствует и у женщины — как невозможность зачать потомство. Поэтому не надо изобретать «зависть к деторождению», комплекс Электры, комплекс Афродиты, когда все уже есть у Фрейда, достаточно лишь внимательно вдумываться в смысл прочитанного. В этом внимательном обращении к Фрейду и состоит методология Лакана — правда, весьма спорная в смысле того, как много своего собственного Лакан все же привнес в учение основателя психоанализа.

Но нехватка имеет и другое происхождение, другой смысл — укорененный в самом бытии человека, то есть экзистенциальное основание. В этом случае она восходит к философии Хайдеггера, Кьеркегора и Сартра, о чем Лакан сам неоднократно заявлял. Логика нехватки в этом случае — это отношение человека к его собственным потребностям: «Сартр определяет эти фундаментальные отношения, руководствуясь понятием нехватки, редкости (raretе), — как то, чем человек в своем бытии обусловлен, как то, что соделывает его как человека в отношениях с собственными потребностями»[181]. Возникает вопрос: что же с ними не так, с потребностями? Глядя на современного субъекта, мы думаем, что пределу его потребностей нет: он хочет и комфорта, и безопасности, он нуждается и в благополучии, и саморазвитии, жаждет и здоровья, и уважения — этот перечень бесконечный, как будто не понимая, что для достижения одной половины этого списка ему стоит пожертвовать другой. Но нехватка нам важна еще и потому, что выступает не только как фундаментальный принцип отношения индивида к бытию, но и как то, что порождает Желание[182].

Следуя за Спинозой и Кожевым, Лакан ставит в центр субъекта Желание. Вот что пишет Кожев: «Само, стало быть, бытие человеком, бытие, себя сознающее, скрывает в себе и необходимо предполагает Желание»[183], а вот что в более лаконичной форме заявляет Лакан в одиннадцатом семинаре: «Желание является сущностью человека».

Желанию лучше всего давать определение из отрицания — это всегда не желание чего-то конкретного; это тот способ отношения к собственной нехватке, который изобретает человек. Желание происходит из нехватки и изначально является отнологической характеристикой существования человека, ведь если нехватка, изначально является нехваткой бытия, то желание также оказывается «желанием бытия». Отсюда проистекает и принципиальная сложность в высказывании собственного бессознательного желания, которое противостоит человеческой речи, то есть тому пространству, в котором психоанализ и разворачивается. Природа желания такова, что оно проявляет себя не напрямую, а всегда косвенно, «через что-то». Желание проявляет себя через «по-желания», но все они способны лишь временно и частично удовлетворить тоску по бытию субъекта.

Желание противостоит потребности и требованию, желание никогда не является желанием чего-то конкретного — ведь то, что уже есть, нельзя вновь хотеть. Мы хотим то, чего у нас нет, например стремимся получить признание, но, получая его, можем ускользать из этого места «признания». Это некий парадокс обладания — часто предмет, бывший объектом нашего желания, резко перестает интересовать нас, только попади он к нам в руки. В силу этого желание — жизненная «установка», это некая формула, описывающая мое бытие. Сравнивая и связывая желание с нехваткой, мы можем помыслить ее как ответ на вопрос: «как я обхожусь со своей нехваткой?». Желание — это такой вопрос, адресованный субъекту к внутреннему и внешнему миру, хотя тут, собственно, это различение чисто фигурально: что внутреннее, что внешнее составляют некую среду, хайдеггеровский «мир», в который человек заброшен.

Некий аналог желания содержится и у Фрейда, мы наблюдали его в упомянутом отрывке из «Толкования сновидений».

Мы также знаем его мысль о том, что внутри человеческого существа лежит понятие влечения. Мы знаем двойственность природы влечений — сперва это были влечения «Я» и влечения самосохранения, затем — влечение к жизни и влечение к смерти. Но видимость этих противопоставлений на деле лишь иллюзорна: сам Фрейд в работе «Я и Оно» проговаривается: «Но клиническое наблюдение учит нас тому, что ненависть не только неожиданным образом постоянный спутник любви (амбивалентность), не только частый ее предшественник в человеческих отношениях, но и что ненависть при различных условиях превращается в любовь, а любовь — в ненависть. Если это превращение больше, чем лишь последовательность во времени, то есть смена, то, очевидно, не имеет под собой почвы такое основополагающее различие, как различие между эротическими инстинктами смерти…»[184].

Задача субъекта, если мы пытаемся вывести общий закон его психической жизни, — это найти способ справиться с нехваткой, то есть реализовать свое желание. Сложности, как становится понятно, настигают сразу же с нескольких сторон: например, субъект отчужден от своего бессознательного желания, как и субъект бессознательного от «Я»: он попросту «не знает» его; вторая