нее слушатель, не остается без ответа никогда, даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоит самая суть ее функции в анализе. Ничего об этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее. Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он испытает эту пустоту в самом себе и реальность, способную ее заполнить, станет искать уже по ту сторону речи»[190].

Лакан сталкивает нас с очевидностью: кто-то с кем-то говорит — это называется психоанализ. Но на этом моменте все очевидности для него и заканчиваются. Для Лакана принципиально важно понять, «кто говорит?» и «кому?», «куда?» он говорит. То есть сама по себе коммуникация, пространство дискурса, символического обмена, не подразумевает ясности, кто с кем и, главное, о чем говорит.

Не вдаваясь сейчас в логику языка, скажем лишь, что Лакан разделяет речь на пустую и полную. Пустая речь — это разговор о ком-то, кто очень на меня похож, но тем не менее все еще не я и не способен усвоить мое Желание, в то время как речь полная связана уже с дискурсом бессознательного: «Полная речь является речью, выступающей как акт. После нее один из субъектов оказывается иным, чем был раньше». Различие между пустой и полной речью в том же, что и в монологе о себе и свободных ассоциациях, которые порождает анализант. Собственно говоря, одной из целей анализа для Лакана является «усвоение субъектом своей истории в том виде, в котором она воссоздана адресованной Другому речью и положена в основу метода Фрейда»[191].

Собственно говоря, отсюда нам стоит прояснить, как человек входит в порядок Символического. Ответ будет таков: посредством Другого, вернее, особенной его функции. Для того чтобы артикулировать мое желание, мне следует научиться обращаться к Другому, но на каком-то языке, который у него уже есть изначально. Именно тогда Другой именует меня (буквально — ведь не сами мы выбираем себе имена). Причем под именами следует понимать не только «имя личное», но, скорее, те означающие, которые я за собой закрепляю. Обретает символическое значение не только мое «именование», но еще и части моего тела, мой характер и т. п. В этот момент, кроме воображаемого «Я» (Je), формируется и символическое «Я» (Moi), как часть некоего текста, предложения, большой символической матрицы.

Именно символическое, его наличие, включенность субъекта в это пространство и порождает возможность бессознательного как дискурса, как пространства связи с Другим. В тексте «Телевидения» Лакан так и пишет: «Бессознательное бывает только у существа говорящего. Условие бессознательного — это язык»[192].

Но — вновь парадокс — язык, которым я говорю, мне дарован Другим, и он мне не принадлежит (выходит, что и мое бессознательное не до конца мое). Индивид худо-бедно справляется с речью, выучиваясь, когда надо, а когда не надо говорить, но источник слов — язык — ему не подчинен. А так выходит, что и смыслы этих слов, вопреки общему мнению, субъекту неподконтрольны. Взамен этого мы можем сказать, что смыслы символов, в том числе меня самого, определены нашим бессознательным.

Лакан говорил о том, что вся наша практика пронизана речью. Справедливое замечание, но оно значит и нечто большое: все проявления бессознательного так же структурированы, как проявления языка. Отсюда и хрестоматийное «бессознательное структурировано, как язык», «бессознательное структурировано языком». Оно проявляет себя посредством языковых же феноменов, таких как речь, оговорка, описка, сновидение, свободные ассоциации и, наконец, симптом! Лакан говорит, что в этом открытии — возможности перевода, перевода-расшифровки — и располагается гений Фрейда: «Да, Фрейд совершил поистине гениальный ход и сделал это отнюдь не по наитию — ход лингвиста, который, заметив, что в тексте повторяется определенный знак, предположил, что за этим что-то стоит, и реконструировал значения остальных знаков этого языка»[193]. Соответственно, язык — не просто инструмент: он является сущностью человека; иначе говоря, сам человек определен языком, и его бессознательное представляет собой «ту часть конкретного трансиндивидуального дискурса, которой не хватает субъекту для восстановления непрерывности своего сознательного дискурса». В той «Римской речи» Лакан говорил: «Бессознательное — это та часть моей истории, которая содержит белое пятно, или ложь: это глава, прошедшая цензуру».

Смысл симптома. Но если бессознательное структурировано языком, то и его продукты или оно само оказываются также неким языком, посланием, адресованным Другому (так как являются проявлением желания), и потому симптом носит двойную роль: с одной стороны, это послание, которое о чем-то говорит и которое противостоит толкованию (так как мешает сопротивление), с другой стороны, это самое послание есть не что иное, как способ субъекта получить некое удовлетворение, частичное и причиняющее боль, но все же удовлетворение. Есть и третья функция симптома, наименее очевидная, но важная: посредством него субъект вписывает себя (и свое желание) в логику социального. Там, где нет невротического симптома, мы видим психоз.

Выходит, что симптом, как частный случай Желания, служит способом преодоления нехватки, своеобразным ответом на нее: субъект страстно страдает. Жак Аллен Миллер по этому поводу говорил: «Парадокс состоит в следующем: думается, что говорить о страсти — значит говорить о “страдании”, а ведь и в страсти, и в страдании, и в боли нет нехватки бытия; наоборот, трудно найти лучшее свидетельство бытия, бытия человеческого, чем боль, будь то боль душевная или физическая»[194]. То есть речь идет о том, что симптомы субъекта для него значительно менее болезненны, чем та самая нехватка — бытия, смысла бытия и т. д.

Какие же существуют способы преодоления нехватки? Все они так или иначе подразумевают то или иное обхождение с Символическим, вернее, с его отдельным элементом — означающим. Лакан в одиннадцатом семинаре говорит нам: «Первым ориентиром на пути к исправлению аналитической теории являются у нас отношения между субъектом и означающим. Именно этот ориентир — первый и решающий в выстраивании аналитического опыта, с одной стороны, и в выстраивании коренной функции бессознательного — с другой»[195].

Речь идет о том моменте, когда человек обучается не просто быть в языке, но и верно пользоваться им, точнее — верно и правильно в нем присутствовать, быть, экзистировать… Речь, разумеется, идет об Эдипе. И если у кого-либо все еще остались сомнения насчет фигуры, к которой сейчас будет приковано наше внимание, то дадим себе подсказку, цитату самого Лакана: «Если в центр своего учения Фрейд ставит миф об отце, то именно потому, что вопроса этого избежать он не может. Не менее ясно и другое — если вся теория и практика психоанализа