делал — специально для этого случая. Без удостоверения Кращенкова ободрали бы, как липку, возможно, он был бы жестоко избит, но остался бы жив.

— Держи, заработал, — и, сунув Копылову купюру в пятьдесят тысяч, усмехнулся — Копыто тут же растворился в темноте.

А Аркадий спокойным шагом пошёл по тёмной улице, тихонько насвистывая весёлый мотивчик. Всё прошло как надо. Даже лучше, чем он рассчитывал. И вексель забрал, и копию — просто не верится, как гладко всё прошло!

Так же на такси Аркадий от вокзала вернулся домой. Прошёл в зал, лёг на диван и вдруг почувствовал, что очень устал. Устал так, будто в одиночку разгрузил состав муки. Глаза закрылись. «Мани, мани, мани…» — играло радио. Аркадий

отогнал нехорошее предчувствие и, подумав, что надо выключить музыку, уснул. Уснул так крепко, что телефонный звонок не смог разбудить его. Он только зевнул и повернулся на другой бок. Но сотовый продолжал надрываться. Наконец он нащупал в кармане трубку, поднёс её к уху и не сразу понял, что ему говорят.

— Подожди-подожди… Осади, сказал! Как, две копии? Давай по-порядку: мужик, которого я к тебе послал, сделал две копии на официальных бланках… И ты мне только сейчас позвонил, козёл?!! Что? — он сорвался на крик. — Заплатил только за одну? А с меня что хочешь? Денег? — Он убрал телефон в сторону, втянул воздух сквозь сжатые губы и, снова приложив сотовый к уху, свистящим шепотом произнёс: — Ты мне спасибо скажешь, если жив останешься, урод!

Сунув аппарат в карман, Аркадий метнулся к сейфу, дрожащими руками набрал код и, рванув дверцу, вынул бумаги. Быстро перебирая их, ронял какие-то на пол, пока не нашёл нужные.

— Чёрт… — прошептал он, вытаскивая из целлофанового пакета вексель. — Черт, черт, чёрт!!! — заорал он, рассмотрев ценную бумагу на свет. — Вторая копия… — Его душу залила холодная, бессильная ненависть. Он сжал бумагу в комок, но тут же, аккуратно расправив, положил документ обратно в сейф. — Две копии… Кращенков, ссс-с-ука! Где вексель?!

* * *

Кто-то тряс меня, и я, не сразу сообразив, где я и — главное — кто я, схватил чью-то руку и завернул назад.

— Яшка, отпусти! Яшка!!! Это я, Петруха, отпусти, сказал… Ты что, ты орал, сидя на крыльце, даже меня разбудил.

— Ну, если тебя разбудил, то громко, — пробормотал я, выпуская руку Ботаника. Тот поморщился, растёр сустав. — Дождь, что ли, шёл? Что всё мокро?

— Да это я тебя водой — по-другому никак. И тряс, и по щекам хлестал — глаза открыты, бешеные, орёшь всякую ерунду, а в себя не приходишь. Ну я водичкой и понужнул. Ты только после второго ведра в себя пришёл. Давай сразу руки крутить, — он, обиженно сопя, потёр запястье. — Чуть не сломал! Что с тобой?

— Да не знаю, накатило опять, помнишь, как тогда, в Поломошном? Будто в чужом теле чужую жизнь жил…

— Тело-то хоть ничего было? А я вот, Яшк, всю жизнь мечтаю в теле животного оказаться — представь, вот это свобода была бы! Никаких тебе мыслей, сплошная рефлексия на происходящее! Вот восторг!

— Ну-ну, — я скривился, — ладно, животина, а представь, в тело какой бабки затянет — вот рефлексы-то взвоют!

— Кстати, о бабках… Слушай, тут бабки поблизости нет, ты сильно не… — он замялся, подыскивая нужное слово.

— Не чокнись? — подсказал я ему.

— Да не, я не это имел в виду. Хотя Тимофей вон, если что, знающий человек… Да и потом, если что, что мы, в Горном Алтае шамана не найдём, что ли? Но ты б, Яшк, поостерёгся. Ты крещёный?

— Нет. Не окрестили меня, в детстве некому было, да и семья у меня нерелигиозная была, а теперь поздно уж. Но ты не горюй, Ботаник, ты прав, и до Тимофея рукой подать, и шаманов навалом, — криво усмехнулся я и застонал — спину пронзила боль, разлилась по пояснице и прошила молнией ногу…

* * *

Я не сразу понял, что боль не моя — старая женщина стояла, вцепившись в спинку скамьи, и пережидала, пока пройдёт приступ. Я смотрел вокруг её глазами и видел всё тот же район, те же двухэтажные бараки, мосток через речушку и белую тявкающую собачонку — лохматую, с чёлкой, собранной резинкой в хохолок на макушке. Старухе было лет восемьдесят — не меньше, звали её Альбиной Викторовной. Я вспомнил, что видел её раньше — она проходила свидетельницей по делу об убийстве Кращенкова.

— Люська, куда тебя несёт, глупая ты собака! — кричала она, но белая болонка бежала к мосту, не обращая никакого внимания на команды хозяйки. — Люська, накажу!

Люська проигнорировала приказание и, весело помахав куцым хвостиком, понеслась дальше. Альбина Викторовна чувствовала себя сегодня не очень хорошо и такую далёкую прогулку совсем не планировала. Но Люське на это было совершенно наплевать. Едва хозяйка успела отстегнуть ремешок от ошейника, как болонка, почувствовав свободу, понеслась куда глаза глядят. А глаза её всегда глядели туда, где было можно увидеть что-то новое, интересное, что-то такое, с чем Люська за свою короткую собачью жизнь никогда раньше не сталкивалась. И не просто увидеть, но и заявить об этом на весь свет заливистым, визгливым лаем.

Собачонка, миновав мост, сбежала вниз по крутому бережку, к самой воде и лихо, с упоением, принялась тявкать. В этом тявканье, несмотря на кажущуюся бесшабашность, слышались трусливые, почти панические нотки, и громкий лай время от времени прерывался горестным воем. Я, видимо, ещё не отошёл после соприкосновения с разумом Аркадия — вяло отмечал чувства, мысли пожилой женщины. И мысли, и чувства были просты — как там внуки, что сварить на ужин, что случится в следующей серии «Санта-Барбары» — ничего особенного.

— Вот оглашенная, — проворчала старушка, — опять, поди, кошку дохлую увидала. Смотри-кась, живых гоняет, как ворогов, а по дохлой воет, будто по родному покойнику! Люська, иди сюда, сказала! Вот уж поймаю, неслуха такая, так я тебе ремешком-то задам, чтоб впредь слушалась, по самое первое число и задам!!! — с угрозой в голосе крикнула Альбина Викторовна, но болонка завыла ещё громче, снова проигнорировав приказ хозяйки. — Люська, паршивка такая! Уф… Не было печали, купила баба порося… Фуу-у… Вот ведь сдурела, завела животину на старости лет. И зачем, спрашивается, мне оно было надо?!

Старушка, задыхаясь, пробежала через мост и вдруг резко остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду.

Что-то большое, белое плавало в воде. Она не поняла, что именно, но уже чувствовала — то, что так взволновало собаку, ей тоже совсем не понравится. Очень не понравится. Я знал, что плавает