империй и авторитаризма прошли и что наступил новый век, демократический, в котором мнение всякого должно уважаться, вне зависимости от его происхождения.

— Я знаю, знаю! Вы из тех, кто представляет, по их словам, весь народ. Вы — защитники народа! Любители народного скотства.

— Решительно вас не понимаю! О чем вы, позвольте?

— Это смешно!

— И что же смешного?..

— Смешно слушать, как наши интеллигенты заботятся о народе.

— Что смешного? — сильно возмутилась Жаннетт. — Разве интеллигент, вне зависимости от своей национальности, не должен заботиться об остальных?

— Да вы же ничего не знаете об этом народе! Это ваши фантазии! Как все наши интеллигенты, выросшие в парниковых условиях, вы себе народ, деревню, тамошнюю жизнь представляете по «деревенской» прозе и по воспоминаниям писателей, что шли в этот народ, что-то пытались наблюдать и воображали, сделав какие-то замечания, что народ этот они хорошо знают. Та самая «народная» душа, светлая и радушная, которую эти писатели из интеллигентов и аристократов наблюдали, — это отражение их интеллигентных и аристократических душ, это фантазии, миф, не выдерживающий столкновения с жизнью. Хороший и честный, умный, воспитанный на глубоких книгах человек стал восхищаться необычным колоритом народной жизни, к колориту этому добавил свое внутреннее содержание — а вы этому столько лет поклоняетесь! Много вы рабочих и крестьян, скажите мне, видели? Жили сами в деревне? Общались ли сами с этими людьми? Вы сказали, что наступило время, когда мнение каждого должно уважаться. Но как вы можете ставить мнение человека невежественного, более того, живущего только жизнью тела, не способного к мысли абстрактной, наравне с мнением человека образованного, понимающего историю и политику? Вот станут образованный и дурак вместе, на равных, государство строить, и министерствами управлять, и армией командовать — и что получится? А хаос получится! Тупой так все запутает, что и десять образованных не справятся, не распутают. Вы же этого хотите, я вас правильно понимаю?

— Что же вы все… — озабоченно сказала Жаннетт. — Я вам пыталась рассказать об образовании, о том, что нужно учиться, но чтобы у всех были равные возможности… а вы с чепухи начали!

— А разве нужно им образование? Разве они его хотят? Как по мне, им, если и хочется чего-то, так это наглотаться водки до озверения, а потом драку затеять на ровном месте да песни горланить у вас под окнами. Сколько мы скотства насмотрелись с ними — и воровство, и изнасилования повальные, и богохульство…

— Ох, мы начнем нынче слушать, как ужасно не верить в Бога!

— Помолчите же! — больным и тихим голосом перебила ее Ашхен Александровна. — Вы сами от Бога, Евгения Дмитриевна, отошли, иконы в нашем доме ставите к стене образами и дочь мою по рукам бьете, если на ночь она крестится.

— А зачем вы ребенку навязываете? — возразила ей сейчас же Жаннетт. — Как вырастет Машка — выберет! А пока маленькая, учить ее не нужно! Осознанность нужна, осознанность, а не тупое запоминание и молитвы вечные, бессмысленные! Вы бы о своем муже вспомнили. Муж ваш и брат мой очень уж верит, иконку с собой носит, крестик свой не снимает, а гуляет, кобель, вас не стесняясь, и глаз не опускает, виноватым себя не чувствует. Сколько уж детей от всяких получилось, а верит зато!.. Дети! — воскликнула она вдруг, опомнившись. — Уйдите отсюда!

Желая узнать, какие непристойности последуют дальше, они медлили, нехотя вставали и шумно задвигали стульями.

— Ну, брысь отсюда, немедленно!

Из комнаты Дитера сложно было следить за дальнейшим течением спора. Ясно было лишь, что принимает он масштаб широкий и спорить начинают все и со всеми. Бросивший клеить самолет Дитер слушал из-за стены их голоса, он забрался на постель и раскачивал ногами, и спрашивал:

— Почему Жаннетт не осталась у вас, если она тоже «красная»?

— Она о нас заботится, — тихо ответила Мария. Она распускала розовые бутоны на лепестки. — Мама очень больна и не может о нас позаботиться. И тетя Жаннетт — не «красная». Она демократка.

— Вас отец бросил?

— Нет, он нас не бросал.

— А Жаннетт сказала, что бросил, — улыбаясь, ответил он. — Что у него полно других женщин.

— Это не так. Он нас не бросал!.. Он воюет. Он позовет нас обратно, и мы вернемся.

Полчаса спустя за ней явилась Жаннетт; грубовато подняла ее за руку со словами:

— Безобразие какое-то! Пошли же, пошли! Хватит с меня этого общества! Хватит!

Не сопротивляясь ей, Мария вышла из комнаты. После нее пол был словно засыпан гигантскими снежинками. За стеной уже никто не спорил.

Сначала умер отец.

До сырого, дождливого мая от него пришло два письма. А в выходной день приехал его товарищ из добровольческого отряда и, не заходя в дом, захотел говорить с Лизель. Дитер и Мария, что вернулись из обычной поездки в деревню, в это время тащили по лестнице велосипеды. Они спотыкались от тяжести и часто поправляли одежду — под нею была спрятана еда. Лизель стояла, прислонившись к косяку входной двери, и глаза ее были странно тупы. Человек в униформе протягивал ей коробку, а она не брала. Дитер издали крикнул ей. Человек повернулся и наклонился к нему:

— Это ты, его сын?

— Чей? — туповато переспросил он.

— Вот, возьми! Это отца твоего.

— Что это?

— От отца. Я с ним служил.

Не понимая, чего мать не шевелится, он взял коробку и велосипед начал вталкивать в открытую квартиру.

— Что там такое? — робко спросила Мария, зайдя за ним следом.

— Не знаю. От отца. Не лезь!

Поспешно Мария отдернула руки. Он сам открыл коробку и вытряхнул из нее на столик отцовскую записную книжку, огрызок карандаша, награды, золотые наручные часы с вмятиной на крышке, серебряный тонкий портсигар и зажигалку. Мать вошла в прихожую, посмотрела на привезенные вещи и отвела глаза; не рассчитанными, косыми шагами двинулась в закрытую дверь.

— Что это такое? — испуганно спросил он.

Лизель вошла в кухню и там уселась за стол.

— Что?.. — еле слышно переспросила она. — Ты иди… поиграй пока.

— Кто это был? — не отставал от нее он. — Что с отцом? Что он сказал?

— Он… я… я не знаю…

— Но ты соберись! Что он сказал? Он ушел уже?.. Что он хотел?

Спрашивал он испуганно и умоляюще, не желая, чтобы она отвечала, но чувствуя уже, что внутри у него что-то судорожно бьется. Чтобы стряхнуть это, он слабо затеребил плечи матери.

— Он сказал… что твой отец погиб. В Минге. Там… были бои и… я не могла больше… я не помню, что он хотел мне сказать, не помню!..

И она