Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не зная, о чем они говорили, по лицу его Мария все же многое поняла.
— Твой папа умер, да?
— Что? — не услышав ее словно, переспросил он.
Она повторила громче. Он смотрел на нее долго и думал, что не сможет вынести бесполезного сочувствия. Была в этом какая-то необъяснимая, нечеловеческая несправедливость, перенести которую нельзя было в здравом уме. Не от желания причинить боль, а за тем, чтобы она перестала смотреть, он с размаху ударил ее по лицу. Тихо и жалобно Мария вскрикнула. Схватив ее за плечи, он вытолкал ее из квартиры и как мог сильно захлопнул за нею дверь. Постучись она обратно, он бы, возможно, захотел ее придушить. Но теперь он стоял, как оглушенный, со сбивчивыми мыслями и с неприятной пустотой в районе живота. Он ничего не понимал.
Затем, в комнате, его захлестнул страх. Его будто бросили из 12 лет в 30, и отныне он должен был заботиться не только о себе, но и о матери. Он и ранее чувствовал ответственность, но ранее на заднем плане была тень отца, надежда на отца, вера в отца, который вернется и исправит его ошибки, а за правильные поступки щедро похвалит. С этого дня он был единственным мужчиной в доме. Некому было исправлять его ошибки, некому было дать мужской совет. Отец не вернется. У него никогда не будет могилы. Он никогда больше не войдет в этот дом. Отец умер. И вместе с тем умирала его любовь к матери.
Их не сблизило исчезновение отца. Они стали чужими друг другу — во многом по его, сына, вине. Он боялся ее успокаивать, просто смотреть на постоянно скорбное вопросительное лицо — боялся, что не справится с собой и расплачется. Обычное проявление боли воспринималось им хуже обнаженности — будто позволить снять с него все и рассматривать полностью, с волосками и родинками. Так дом их, прежде общительный, погрузился в молчание. И чем дольше они тонули каждый в собственном горе, тем быстрее разрасталась отчужденность.
Чуть позже к ним пришла Анна Хартманн и сбивчиво, в платок, рассказала, что ее муж повесился.
— Что же это такое?.. Написал, чтобы себя ни в чем не винила… что сам виноват, не смог свою обязанность исполнить, не остался в России… а я, получается, и не виновата… как же не виновата?.. Повесился, а я с ребенком остаюсь?.. Или мне с собой что?.. А что с Соней станет? Как я ее растить стану, без него? На что? У меня ничего нет…
А потом уже позвонила Жаннетт и сказала, что Мария не сможет нынче поехать за продуктами, но они очень просят привезти немного еды и им, ибо обстоятельства у них тяжелые. Дитера с бумажным пакетом на пороге встретила сама Мария, она была с опухшим лицом и в траурном платье. Жаннетт в это время возилась с младшим ребенком.
— Так что у вас случилось, а?
Мария зашмыгала носом.
— Мама минувшей ночью умерла, — просто сказала она.
— Как?.. Почему?
— От сердца. Она очень волновалась. От отца принесли письмо.
— Значит, он жив? Если он написал письмо…
— Мы не знаем. Он пишет, что у нас очень плохо. Гражданская война, очень страшная. И домой мы не вернемся. Дома у нас больше нет. Не нужно мне было говорить, что мы вам с тетей Лизель все вернем. Мы этого не сможем. Получается, я лгунья из-за этого.
Она вышла за письмом отца, протянула Дитеру. На высохших, пожелтевших по краям листках он смог различить чуть расплывшиеся синие слова: «Милые мои, любимые Ашхен и дочка Машенька! Я вам пишу из-под Царицына…». Не желая читать после, он резко оттолкнул от себя руку Марии.
— Только не бей меня сейчас, — попросила она. — Спасибо, что принес это. Мы вам потом заплатим, у тети сейчас нет.
Он хотел сказать ей что-то утешительное, но не мог вспомнить слова.
— Хотите, я вам помогу? Например, посижу с Катей. Наверное, у тетки твоей много дел.
— А ты разве сможешь? Она маленькая и требует много заботы.
— Да ничего. Что я, с ребенком не справлюсь?
Отчего-то взяв у Жаннетт Катю, он почувствовал себя лучше. Сразу она успокоилась и приятно стала играть его пальцами.
— Ты очень хорошо на нее влияешь, — сказала тетя Жаннетт.
Весной начали отменять продовольственные карточки — сначала на яйца и рыбу, а после — на мясо и картофель, хлеб, крупу и молоко. Но блокада пока сохранялась, порты были блокированы вражескими войсками, и импорта (обычной еды) в стране по-прежнему не было.
28 июня с новым демократическим правительством подписали мирный договор, по которому страна, признанная единственно виновной, обязалась возместить противникам гражданский ущерб. Война, унесшая более 2 миллионов человек, наконец-то закончилась. Но нынче говорили не о наступившем мире, а о развале страны: они лишились колоний, в некоторых районах оставались иностранные войска, что-то объявлялось демилитаризованным, где-то проводились плебисциты.
— И какие слова странные придумали на этот счет! РЕСПУБЛИКА! И еще хуже — ДЕМОКРАТИЯ! Как будто нам без них плохо жилось! ДЕМОКРАТИЯ, наверное, — это когда заграничные офицеры занимают вашу землю и говорят, что это ДЕМИЛИТАРИЗАЦИЯ.
Так скатившаяся после войны в анархию страна неуверенно возвращалась к миролюбивой жизни.
— Может мне кто-то объяснить, что такое демократия? — узнав из газет о новом явлении, спросил Лизель ее сын.
— Раньше я была уверена, что это свобода, — глупо, пожимая плечами, сказала она.
— А разве то, что ты сказала, не анархия?
— Нет… а может, и она. Не знаю. Я не разбираюсь в политике.
Он в досаде смотрел на ее равнодушие.
— Тебе что, наплевать, что на нашей земле стоят чужие войска? — после паузы спросил он.
— Нет… но вот что за слова!..
— Обыкновенные это слова. Но ты… словно ничего не заметила. То, что мы считали своим, теперь отошло кому-то еще. Тебя это не беспокоит?
— Можешь ты оставить меня в покое?.. Мне все равно.
Он понял, услышал уже в ее изменившемся голосе, что ее беспокоит память о муже или же боль за умершую дочь — что угодно, но только не он, ее сын, не наступившее там, за окном.
— Мама, а ты умеешь зарабатывать деньги?
Она была поражена этим.
— А зачем мне зарабатывать деньги?
Теперь уже он был поражен.
— Как это — зачем?
— Мы продаем дачу и будем жить на это, — ответила Лизель.
— Этого хватит на полгода. А потом?
— Давай вложим во что-нибудь деньги.
— И во что же?
Она безразлично пожала плечами.
— Значит, я