— С галошами, — подтверждаю я.

Проезжаем мимо громадной афиши о предстоящих «Звездных войнах» со вступительной лекцией кинокритика Степняка-Енисейского… Вот и гостиница. Ее фасад украшает чеканный герб города Кузьминок: здоровенная квадратная ладонь и ядерный клубок с химически безграмотными электронными орбитами. Рисуют, сами не знают что! Судя по орбитам, на гербе изображен атом лития, но из лития цепной реакции никак не получится — это Я вам говорю. Впрочем, на этом фасаде во все времена висело много всякого вранья — и мелкого, и фундаментального. Подозреваю, что после моей смерти у местных властей опять сдадут нервы, и они изувечат фасад, увековечив мою персону гранитной мемориальной доской… Изувечат, увековечив… А потом не будут знать, как объяснить интуристам, почему академик Невеселов столько лет после войны жил в кузьминкинской гостинице и простуживал поясницу в дворовом дырявом клозете, хотя имел в Москве утепленный туалет с комфортабельным унитазом… Да так и не смогут объяснить, зачем на знаменитой сессии ВАСХНИЛ я в коридоре около урны привселюдно показал академику Пэ огромную дулю и, не возвращаясь в московскую квартиру, удалился в Кузьминки в добровольную ссылку. Признаться, я ожидал ареста, но всесильный сателлит народного академика Эн почему-то промедлил. Возможно, последний оставшийся и предъявленный ему в пользу генетики научный аргумент из трех пальцев ошеломил его.

Ошеломил?.. Вряд ли. Заставил задуматься?.. Нет, невозможно. Наверное, дело в том, что я не состоял в ихнем ведомстве, а работал на стыках сразу нескольких державных интересов. Для моего ареста им сначала нужно было вычислить мои связи и связи моих покровителей. Так или иначе, но академик Пэ промедлил, а академик Эн, как тот артиллерийский командир, обругав меня последними словами, успел позвонить кому следует и объяснить: что, мол, с дурака возьмешь?

С тех пор в генетику я не возвращался и эликсира молодости не выдумал. Очень жаль. Жена отвозила гостиничные квитанции в Академию наук, тамошняя бухгалтерия скрипела, но оплачивала… Не объяснять же все это интуристам? Наши-то, конечно, поймут.

Старое крыло гостиницы с моей комнатой сохранилось до сих пор. Под ней растет голубая ель — это я ее посадил. Форточка в моей комнате открыта. Сейчас из нее вылетит мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша и, гавкая на лету: «Гав, гав, гав!», отправится к экспериментальному реактору дразнить сторожевых псов, а потом в гости к воробьям на старый хлебозавод. Воробьи его не обижали и принимали за своего, потому что он умел чирикать. Надеюсь, он соблазнял молоденьких воробьих…

С тех пор изменилось немногое. Гостиницу продлили в длину, пристроили ресторан, а у входа для симметрии посадили вторую елку. Только что рядом с ней совершил посадку тот самый вертолет, который обогнал нас у въезда в Кузьминки. Вертолетчики сейчас пообедают в ресторане, а потом отправятся смотреть «Звездные войны» — Космонавт надевает китель… Татьяна отдает Космонавту наган… Она думает, что это его наган. Ее рука задерживается в его руке… Тэк-с.

От вертолета к нам торопится Владислав Николаевич Бессмертный, который вроде бы должен сейчас подлетать к московской больнице. В своей короткой искусственной шубе он похож на пугало — старая шуба на палке. Он причитает:

— Что с вами случилось, что с вами случилось? Я так волновался, я так волновался!

Все приехали.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Выбираемся из «ЗИМа» и, пока Владислав Николаевич объясняет Татьяне «как он переволновался», я тихо требую у марсианина: «Наган!». Космонавт, поколебавшись, отдает мне наган. — «Патроны!» — «Я их выбросил, — отвечает Космонавт. — Я же предупреждал: пока я с вами, умереть не дам».

Что ему ответить? Я делаю вид, что очень недоволен, хотя я ловко провел его: во-первых, у меня в запасе последний патрончик; а во-вторых, насчет «умереть не дам» — это дело можно прекрасно обделать без всяких наганов.

Татьяна в генеральской шинели уходит с моим паспортом с гостиницу устраивать меня в мою старую комнату. Владислав Николаевич, как хвост, плетется за ней, а марсианин опять заглядывает мне в глаза и советует:

— Умойтесь снегом.

Моя левая щека сладка от торта, на правой горит царапина, а в бороде застряла рыбья чешуя. Сгребаю снег с елки и умываюсь. Они что-то задумали, но я настороже. Наверно, хотят заточить меня в гостинице и не пустить в Дом Ученых на благотворительный вечер… Ну, это мы еще посмотрим!

Какой все-таки суетливый этот Владислав Николаевич… Он припустил было за Татьяной, но передумал и вернулся к нам. Мы стоим и молчим. Владик почему-то недоволен присутствием марсианина и смотрит поверх его фуражки, гипнотизируя громадную гофрированную сосульку, свисающую с крыши гостиницы. Владик очень сердит. Льдина, не выдержав его взгляда, срывается, летит вниз и с гулом разбивается у наших ног, больно обдав нас ледяными осколками. Лучше отойти от греха подальше — с крыши свисает еще одна сосулька, и Владик переводит взгляд на нее…

Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на персональном «ЯКе», потребовал вертолет и отправился на поиски черного «ЗИМа». Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владика отличаются особым целенаправленным сумбуром — если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь, уходя, возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с ним познакомились — это сумбурное событие достойно занять скромное место в истории отечественной науки. В тот год он проходил срочную службу на берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно он попросил домашний адрес ее неуловимого родственника академика Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но вместо ответа получил от старшины два наряда вне очереди («А, это тот салага, который пишет письма в Академию!»).

Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но Владику (и мне) повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых блокадные книги покойной жены, чтобы забрать их в Кузьминки. В этот момент сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник («Тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала…), который в прошлом году срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального знания химии, никаких других способностей не обнаружил. Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика постоянной-дельта в