— Главная трудность сейчас с бумагой. Часть бумаги пропала во время сумятицы. Поэтому мы недостаточно широко популяризировали текст последней речи Молотова, с которой он выступил неделю тому назад. Он сказал, что политика СССР — это политика мира, решительной борьбы против всякого расширения конфликта. И что силы реакции стремятся к одному: во что бы то ни стало создать новые очаги войны. В пакете, который я тебе передала, как раз эта речь. Надо постараться распространить ее как можно шире…

Сесиль воспользовалась тем, что она дома одна, и поэтому весь день ничего не ела. В девять часов вечера она включила радио в гостиной, где прошлым летом Жан так часто сидел у ее ног на низеньком пуфе. Полумрак наполняется звуками оркестра. Сесиль слушает с минуту, но от этой музыки у нее почему-то вдруг пересыхает во рту, хочется пить. Сейчас она с удовольствием выпьет чашку чая. Куда запропастилось ситечко?.. Как сложна жизнь, как нелегко выйти из тупика! Война, Фред, Жан… Ох, какой противный голос, словно коза блеет! Сесиль не переносит Лис Готи[492]. Она возвращается в гостиную — хватит этого блеяния! Поворачивает ручку радиоприемника, натыкается па какие-то голоса, — должно быть, передают пьесу, — потом ловит новую станцию. Кто-то произносит речь по-французски, но с явным английским акцентом. A-а, Черчилль! Что ему нужно, этому Черчиллю? Сесиль в таких вещах ничего не понимает… Уж лучше легкая музыка…

Воскресные дни не всегда, как театральные антракты, прерывают течение жизни. И доказательство налицо: нынче ночью на Темзе должны спокойненько подготовить английского Нимбуса, крошку Уилфреда, двинуть суда… самолеты… Густой туман, — сообщает бюро прогнозов, — не рассеется после рассвета. С пяти часов утра, как указано в нотах, полученных в пятницу в Стокгольме и в Осло, плавание в норвежских водах станет небезопасным. Суда, вошедшие в эту зону, будут сами нести ответственность за возможные последствия.

В пять часов утра Фред Виснер наконец забылся тяжелым сном. Он ослабел после бесконечно долгого допроса. Все внутри у него сводило от страха. Брать препятствия на лошади, которая может споткнуться, или встать на дыбы, или зацепиться ногой за барьер, — это одно дело. Тут нужна чисто физическая отвага. А другое — вот это унизительное чувство страха, которое не переборешь.

Итак, минирование или, по крайней мере, намерение минировать норвежские территориальные воды в то утро перестало быть тайной: газеты сообщили об этом почти в тот самый час, когда началась операция. Наконец-то всем, кто этого не понимал раньше, становится ясен смысл статей, печатавшихся в газетах в последние дни: «Все взоры обращены к Северу»… «Подозрительный нейтралитет»… «Союзники решили действовать энергично» и так далее.

Новость эта никого не потрясла. Только и всего? Гораздо больше говорят о пророчествах Геббельса. Никто, конечно, в них не верит! Взятие Парижа назначено на пятнадцатое июня… Выходит, что осталось каких-нибудь два с половиной месяца.

Знать бы, по крайней мере, кто ведет следствие. Но Ватрена вежливо выпроваживали отовсюду. Наконец, на улице Соссэ он набрел на след. Ядвига вернулась в Париж и ждет новостей. Ведь все-таки это ее брат… Она опять остановилась у Маривонны, хотя Ватрен ее уговаривал: у нас дома тебе будет лучше. — Ну, скажи, Тома, какие новости? — А вот какие: Иву придется иметь объяснение с военными властями, так как он дезертир. Но вообще будем надеяться, что ничего особенно серьезного нет. Только соучастие в покушении на убийство… — Как! В покушении на убийство? — Да, именно так. На его счастье, тот тип выжил… Похоже, что Ив говорит правду. Сейчас самое главное — найти другого участника. Однако все осложняется тем, что жертва покушения — личность известная, и, кажется, сюда намерено вмешаться Второе отделение. — Значит, Тома, ты займешься делом Ива? Слушай, пусть Ив мой брат, но неизвестно, что он мог натворить! Мама, конечно, знать ничего не желает, ей важен только Ив, ее сынок. Мне с тобой даже трудно об этом говорить… Ну, словом, я понимаю маму…

— Мне нелегко что-нибудь сделать, потому что твой брат не затребовал меня в качестве защитника. Когда к нему направят адвоката, я попытаюсь что-нибудь устроить, поговорю с ним. Ну что ж, пусть твой брат подлец, мне-то что? Ведь я не на нем женюсь! Родная моя девочка, давай поедем завтра или послезавтра на дачу в Ормевиль. Чудесное место! От Парижа всего пятьдесят километров, но как будто на другом конце света. Один я туда никогда не ездил, тяжело было вспоминать. Мне бы очень хотелось, чтобы тебе понравилось в Ормевиле. А сейчас как раз наступила хорошая погода… Мы там все забудем…

Что забудем? Ива?.. Войну?..

Ив вступил на путь признаний. Ну и тряпка! Не только вперед забегает, готов на брюхе ползать. А потом будет хныкать, что ему, мол, пятки припекали. Оказалось, что этого лирического тенора стоит послушать не только из-за прискорбного инцидента на авеню Анри-Мартен. В прошлый раз он был осужден за мошенничество, одним словом, по мелочам работал. И когда он попал в руки полиции, никто не сообразил расспросить его еще кое о чем; так ему и удалось выскользнуть из сетей вместе со своими тайнами. Допрос — это прежде всего искусство сопоставлять. Но не всегда легко сопоставить. Пусть, скажем, этот Дюплесси даже служил у Мишлена вместе с Локюти и прочими. Но кому же могло прийти в голову расспрашивать самого обыкновенного проходимца о бомбах на площади Этуаль или о деле братьев Роселли…

Тот тип, который вел серый автомобиль и выдал всю компанию, говорил, правда, что, кроме Бувье, Форана, Лебозека и Юге, в этом деле участвовал еще какой-то человек, имени которого он не знает. Бувье назвал Жакюбье, Филлоля и Пюире, и, судя по его описанию, четвертым был как раз сей субъект… И вдруг — вот он здесь, собственной персоной. Ив Дюплесси во всем сознался, ведь ему нужно было как-то объяснить происшествие на авеню Анри-Мартен.

Жертва покушения — племянник Виснера — как раз и выдал их всех в 1937 году. Таким образом, в руках полиции сошлись все нити преступления, но Лебозек успел смыться. В течение нескольких дней он жил у молодого Виснера и шантажировал своего бывшего сообщника, добиваясь, чтобы тот устроил его, Лебозека, на завод. Фредерик Виснер уперся, он вполне основательно боялся, что на заводе полиция сунет нос в бумаги его «друга». А ведь Лебозек связан с Дюплесси…

Но чем связан? Оба дезертиры. Здесь арестованный что-то путал.