Квартал этот тоже представлял собой совсем особую часть города — окраина у выезда на Валансьенскую дорогу. Дом был низкий, с прекрасным садом. Трапезы происходили в длинной узкой комнате; под окнами стояли в цвету плодовые деревья. За столом собралось человек пятнадцать. Завязать с ними знакомство было трудно — народ совсем другой, чем у Давэна де Сессак. Здесь были кавалеристы и даже кирасиры, но кирасиры без кирас, конница без коней, оседлавшая теперь танки. Блаз сказал Партюрье вполголоса: — Как странно! Они все разные и все-таки похожи друг на друга. Вы их различаете, а? Как горошины в стручке! — Нет, внешне они совсем не походили друг на друга. Тут были и тощие верзилы, и совсем низенькие, этакие живчики, и грузные толстяки; чины тоже были неодинаковые: два капитана (один из них совершеннейший бык), лейтенанты, младшие лейтенанты, двое курсантов. Но, действительно, народ совсем другой. Впрочем, все были очень подтянутые, вежливые и вместе с тем любители посмеяться. Чувствовалось, что они в своей стихии. Прибывшие познакомились с врачом батальона Анджиолини, до того пропитанным кавалерийской удалью, что с ним было даже как-то боязно разговаривать. Один из курсантов улыбался Партюрье: молодость сближает. Партюрье, правда, был на четыре года старше, но с виду совсем юнец. Курсант Нуармутье с места в карьер завел разговор о здешних красотках: — Надо с ними поплясать… Вот повезло второму батальону, который стоит в Ла-Виль-Готье, в пяти километрах от нас. Там есть поляки и, конечно, польки! — Маленький юркий Нуармутье напоминал сорванца-мальчишку, который не признает дверей, обязательно влезет в окно, вертится, прыгает, как мячик, и даже кажется от этого чуть повыше ростом. Волосы он стриг коротко, оставляя курчавый чубик, блестевший, как черное золото. Несмотря на свое звучное имя, он был одним из немногих не-аристократов, допущенных в это избранное общество: таких, кроме него, было только двое — доктор и сам командир батальона.

Майор Жильсон-Кенель в 1912 году окончил Сомюрское кавалерийское училище; он происходил из семьи сахарозаводчиков, и когда у него умер отец, вышел в отставку — сразу после «той войны», а теперь вернулся в армию… поэтому он и командовал только батальоном, хотя ему было уже под пятьдесят. Что ж, такой богатый человек может позволить себе роскошь пойти на военную службу, если она ему нравится. Майор стриг рыжие волосы под машинку, был красен лицом и поражал проворством движений, удивительным для его возраста и комплекции. Среди своих офицеров он производил впечатление короля, окруженного придворными.

— Ну-с, Ла Мартельер, просите к столу. Это что такое? Как вам не стыдно! Вы позорите меня перед гостями!.. — Хозяин столовой бросился на кухню. Майор Жильсон-Кенель обращался с доктором Блазом, как с ровней. Это чувствовалось во всем. У них, к тому же, нашлись общие знакомые.

Совершенно ясно было, что никто из офицеров ничего не знает о военной обстановке, — кроме майора, конечно. Майору было известно, что Блаз тоже все знает, но он и виду не подавал, и с удовольствием поддерживал легкомысленный разговор.

А легкомыслие было просто поразительное… Весь обед только и говорили, что о мундирах. Длинный лейтенант, у которого как будто совсем не было подбородка, стоял за высокие воротники, но все дружно напали на него, особенно молодежь. — Вы что же, летчикам хотите подражать? — отпарировал лейтенант. — Мы ведь кавалеристы… — А молоденький курсант с девичьим лицом и плечами молотобойца воскликнул: — Нельзя же все-таки возвращать кавалерию к временам Мюрата! — Почему Мюрата? — Ла Мартельер заметил, что традиции кавалерии восходят к более давней эпохе, чем времена этого конюха. Тут доктор Анджиолини рассердился. Майор успокоил его и довольно сухо сказал Ла Мартельеру, что не мешало бы ему помнить, что прадед доктора был с Наполеоном на острове Святой Елены… Ла Мартельер страшно смутился. Этот миловидный юноша поминутно краснел, как девушка. Он налил доктору вина. — Но, как хотите, а мы все-таки не летчики… танки — это совершенно новое оружие!

— А танки командиров взводов, оснащенные 37-миллиметровыми пушками, — это почти артиллерия, — сказал один из капитанов.

Все возмутились: — За столом об оружии не говорить! И о политике тоже! И о службе нельзя! Штраф! Штраф! — Тогда о чем же разрешается говорить? — спросил Партюрье. — О чем? О тряпках, — ответил Нуармутье. — И еще о бабенках. Я лично стою за отложной воротник, как у летчиков. Наплевать на традицию! Отложной воротник гораздо удобнее. И напрасно лейтенант де Версиньи воображает, что высокий воротник заменит ему подбородок!.. — Нуармутье стал рисовать ножом на скатерти особый фасон воротника, при котором он из кавалерийского стоячего мог превращаться в отложной, как у летчиков.

— Что ты там делаешь, Нуармутье? Скатерть испортишь! — забеспокоился хозяин столовой Ла Мартельер. Один из капитанов, вглядевшись в портновский чертеж Нуармутье, вмешался в обсуждение фасона: — Но тут со знаками различия будет неладно. Откинешь воротник, и они окажутся не на месте, лягут косо…

— Господин капитан, этого можно избежать, — совершенно серьезным тоном возразил Нуармутье. — Тут только надо решить маленькую задачку по геометрии. Вот, смотрите: достаточно поставить значки под углом в сорок пять градусов, и тогда…

Лейтенанты взволновались: — Да неужели? Что ты говоришь, Нуармутье? А ну-ка, покажи, покажи! На, возьми мою ручку… У кого есть бумага? — Я не силен в математике, — признался Ла Мартельер… — Это кто тебя научил? Твой портной? — Долой математику! За столом запрещается! Штраф! — Да бросьте, за что? — взмолился Ла Мартельер. — Это ведь не тригонометрия! — А впрочем, я уже где-то слышал о такой штуке. Не новость.

* * *

Водители машин после обеда пошатались по городу. V танкистов кормят хорошо, во всяком случае лучше, чем в санотряде. Манак, коренастый бретонец с короткой шеей, не дурак выпить, заинтересовался памятником какого-то древнего полководца, поставленным на главной площади. — Как, говоришь, ему фамилия-то? — И в третий раз прочел надпись на цоколе: — Пуаллю де Сен-Мар[499]… Что же он такое сделал, за что этому пуалю поставили памятник? — В конце концов для упрощения Манак стал уже называть статую «генерал Пуалю». Бланшар пожал плечами. В здешних краях все больше судовщики и лодочники, о мелкой буржуазии я не говорю. Возят по каналам и по Шельде каменный уголь. Помнишь, в «Юманите» писали о Конде, когда были большие забастовки в речном флоте? — Нет, Манак на это не обратил