Философ-дуалист: Все эти попытки обречены на провал; пусть вы научились измерять или взвешивать части мозга, но ни один материальный инструмент никогда не сумеет измерить субъективные переживания, такие как мысли или идеи, которые существуют в отдельном мире, мире психического.

Холист: Я не верю, что такой подход будет эффективным, потому что сознание – просто один из тех «цельных» феноменов реальности, которые необъяснимо возникают всякий раз, когда система становится достаточно сложной. Это естественно для сети, состоящей из миллиардов мозговых клеток.

Аарон Слоуман: Я, например, вообще не считаю важным искать определение феномену сознания и полагаю, что это отвлекает внимание от важных и сложных задач. Сама идея основана на фундаментальном заблуждении о том, что лишь потому, что есть существительное «сознание», должна существовать и некая «вещь», наподобие магнетизма, электричества, давления или температуры, и что необходимо эту вещь «определить». Или же на заблуждении о том, будто это важно – доказать, могут или не могут механизмы «ее» воспроизвести, или выяснить, как эта «вещь» развивается, или какие животные «ею» обладают, или решить, в какой момент развития плода «она» появляется или в какой момент смерти мозга угасает, и т. д. Нам не найти одного-единственного феномена, с которым все это можно связать, – существует лишь очень большое собрание самых разных феноменов [Слоуман, 1992].

Вильгельм Вундт: Наш ум устроен столь удачно – он подсказывает нам самое основание нашей мысли, а мы даже не подозреваем, как совершается эта работа. Одни только результаты ее становятся известны сознанию. Бессознательный наш разум для нас – что неведомое существо, которое трудится и возделывает почву лишь для того, чтобы наконец бросить зрелые плоды прямо нам в руки [Вундт, 1897].

Патрик Хейс: Представьте, каково бы это было – осознавать процессы, с помощью которых мы генерируем воображаемую (или настоящую) речь… [Тогда] столь простое действие, как, скажем, «придумать имя», превратилось бы в трудоемкий и изощренный процесс применения сложного механизма лексической выборки, подобный игре на органе, в котором вместо клавиш – данные. Слова и фразы, которые сейчас просто возникают у нас в сознании, служа коммуникативным целям, стали бы отдаленной мечтой, достижение которой требует знаний и навыков, как симфония, исполняемая целым оркестром, или сложная машина, над которой трудится механик… [Итак, если бы мы сознавали все это, то] каждый из нас оказался бы в роли чего-то вроде слуги собственного прежнего «Я» и нам пришлось бы носиться туда-сюда внутри собственных голов, проверяя детали психического механизма, который в настоящее время удобно скрыт от взгляда, что позволяет нам посвящать свое время более важным вопросам. Зачем запираться в машинном отделении, если можно стоять на капитанском мостике? [Хейс, 1997].

Представьте водителя, который управляет огромной энергией автомобиля, не зная, как работает его двигатель и как руль поворачивает машину влево или вправо. Но если задуматься, мы водим свои тела, машины и умы почти идентичным образом. Что касается сознательной мысли, вы управляете собой во многом так же; просто выбираете новое направление, а все остальное делается само. В этот невероятный процесс вовлечено огромное сообщество мышц, костей и суставов, которые контролируются сотнями взаимодействующих программ, пока что недоступных пониманию даже специалистов. Однако стоит вам лишь подумать: «Поверни сюда», и ваше желание автоматически выполняется… И если поразмыслить, разве может все быть иначе? Что произойдет, если мы будем вынуждены понимать триллионы схем, которые содержатся в наших мозгах? Ученые вглядываются в них уже сто лет – и все же почти ничего не знают о том, как они работают. К счастью, в повседневной жизни нам нужно только знать, для чего они служат! Например, если вы думаете о молотке, то только как о чем-то, чем можно забивать гвозди, а о мяче – как о чем-то, что можно бросить и поймать. Почему мы не видим вещи как они есть, а смотрим на них больше с точки зрения того, как они используются?[36]