– Мама, не надо… – Как глупо с его стороны было думать, что наказанием будет игра на пианино. То, что она задумала, было гораздо хуже.

– Не говори мне, что надо и чего не надо. Это я мать, а ты ребенок.

Уилл неохотно последовал за ней на второй этаж. В кабинете матери стоял привычный запах лосьона для рук и дорогой бумаги для рисования. Шторы были задернуты. Джозефина включила настольную лампу, и Уилл направился прямо к тому месту у закрытой двери, о котором не знал никто, кроме них двоих. По той или иной причине он оказывался перед ним как минимум раз в неделю.

Джозефина открыла ящик стола и достала пачку поощрительных наклеек, которые купила в Кингстоне в магазине «Все для домашнего обучения». Уилл наблюдал, как она отклеивает красное яблоко с одобрительно поднятым большим пальцем и надписью «Отличная работа!». Это было так странно – быть наказанным похвалой. Он был уверен, что ему было бы не так больно, если бы она давала ему эмоционально честные стикеры с надписями вроде «Плохая работа», «Неудовлетворительно» или «Сплошное разочарование». Но ведь ни одна компания не выпускает наклейки, которые могут расстроить детей, верно?

Уилл наблюдал, как мама большим пальцем наклеивает стикер с яблоком высоко на двери. Слишком высоко. Он не был уверен, что сможет хотя бы дотянуться до него носом, не говоря уже о том, чтобы простоять так целый час или дольше.

– Я думал, что поступаю правильно! – взмолился Уилл, когда она подтолкнула его к двери. – Это же хорошо, что я рассказал им, что курит Вайолет? Я думал, ты будешь рада. – По его щекам текли слезы.

– Веди себя тихо, Уильям, – прошипела она. На ее лице была гримаса отвращения, резкая складка пролегала от крыльев носа к ее щедро нарумяненным скулам. В ожидании она удобно устроилась на стуле, обитом белым льном.

Уилл поднялся на цыпочки и прижался носом к наклейке «Отличная работа!». Когда прошло, по его ощущениям, полчаса, икры начало сводить судорогой. Бедра дрожали. Носки лоферов смялись и больно врезались в ступни. Казалось, что с каждой минутой наклейка поднимается все выше, но Уилл знал, что на самом деле его подводит сила воли. Гравитация была безжалостной. Боль пауком ползла по задней стороне коленей.

Еще более унизительным все это делал открывающийся перед Джозефиной вид на линию между его ягодицами. Штаны всегда начинали сползать, когда проходило, по его ощущениям, минут сорок, но он не мог пошевелиться, чтобы подтянуть их. Стеатопигия, существительное. Описывает тех, у кого задница размером с диван.

Пока он стоял у двери, мать держала на коленях раскрытую Библию. Впервые с тех пор, как ушли Трина и Флорес, ее голос звучал спокойно, утратив неестественную высоту. Джозефина читала второе послание к Тимофею:

– Ибо люди будут самолюбивы… горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны…

Джозефина никогда не бывала более набожной, чем в моменты проступков собственных детей.

Спустя час или больше лодыжка Уилла окончательно отказала, и он, как всегда, уже почти надеялся, что Джозефина накажет его физически – шлепнет сзади по шее, ущипнет за руку – что угодно. Но физическая жестокость была ниже ее достоинства. А может, она просто вынуждала его делать эту работу за нее. Лежа на полу, куда он упал, Уилл снова заплакал и в отчаянии начал биться головой о дверь. Она продолжила чтение:

– Неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны…

Зрение Уилла на периферии стало черным, а на его лбу появились шишки, напоминающие растущие оленьи рога.

Пенек рога, подумал он. Костное образование на черепе, из которого вырастает рог. И он снова ударился головой.

В тот вечер, после того как позвонил Дуглас и сообщил, что допоздна задержится на работе, они ужинали глазированными пшеничными хлопьями. Так бывало всякий раз, когда им приходилось ужинать вдвоем. Если дома были Дуглас и Вайолет, на столе всегда было несколько блюд с причудливыми названиями: что-то там с волосами ангела, нечто в соевой глазури… Но когда Уилл с мамой оставались одни, ужин был незамысловатый, хрустящий, из яркой картонной коробки.

Это было вредное удовольствие, позволяющее ему чувствовать себя ближе к ней. Но в этот раз она оставила его есть в одиночестве. После длительного наказания в ее кабинете Джозефина с грохотом поставила на стол рядом с ним миску и коробку с хлопьями, а сама унесла свою порцию наверх.

Уединенно сидя за столом, Уилл ощущал запах шиповника и серы. Он слышал шум воды в ванной комнате родителей и знал, что мать ест хлопья, сидя в ванной с ножками в виде когтистых лап, зеркало запотело от пара, а парфюмированная соль хрустит под ее бедрами.

Уилл водил ложкой по размякшей сладкой каше, гадая, когда вернется отец. Был ли он с Кэрри? Уилл знал, как устроен секс. Когда ему было пять, мама весьма наглядно объяснила ему, что такое половой акт (указательный палец ее правой руки входил в колечко сложенных жестом «окей» пальцев левой руки). До сих пор было жутко представить, как какой-то мужчина делает это с женщиной, не говоря уже о его отце, делающем это с Кэрри.

Отрывки из Библии все еще звенели в его ушах, и он не мог есть – не тогда, когда в голове вертелись дурные мысли, и он знал, что Господь считает его вероломным, безрассудным и напыщенным.

Поднявшись из-за стола, Уилл несколько минут стоял у подножия лестницы, прислушиваясь к звукам наверху. Не было слышно ни шагов, ни хлопанья ящиков комода. Интуитивно Уилл знал, что мама еще даже не завернулась в полотенце.

Уилл пробрался в гостиную, свою самую нелюбимую комнату в доме. Нелюбимую, возможно, потому, что родители звали его туда лишь для того, чтобы сообщить ему плохие новости: «Роуз сбежала» или «Мы решили, что ты не годишься для общеобразовательной школы». Может быть, они выбрали это место для обсуждения плохих новостей, полагая, что тяжелые шторы и величественные кресла делают слова более весомыми. А может быть, они хотели ограничить плохие разговоры и плохие воспоминания той частью дома, в которой бывали реже всего.

Комната казалась безупречной и величественной, но Уилл знал, какой хаос его ожидает. Он потянул на себя дверцу высокого встроенного шкафа и увидел ужасающий беспорядок, напоминающий пораженный болезнью орган. Там были перевернутые вазы, спутанные рождественские ленты, мышиный помет, тарелки для устриц, многочисленные соусники, фарфоровые куклы с огромными глазами. Антиквариат, сказала бы его мать. Его количество умножилось – особенно за последний год. В дальнем углу Уилл обнаружил фотоальбомы в кожаных переплетах.

В семейном альбоме Херстов и правда оказалось множество пробелов – в точности как сообщил Дуглас частному детективу. Это был именно тот акт предательства, который Джозефина описывала своему собеседнику по телефону: «Она раздирает наш дом на части. Она уничтожает наше имущество». Все изображения Роуз, за исключением нескольких детских фотографий, пропали, а на немногих оставшихся ее ангельское личико было скрыто. На одной из фотографий Роуз была лишь комочком розового одеяла на больничной койке Джозефины. На другой Роуз была просто лысым затылком, выглядывающим из рюкзака-кенгуру на груди у отца.