Он смотрит на меня, в усах застряла яблочная кожура.

– А, это ты. Если честно, не знаю, что и сказать.

Я вынимаю коробку из рюкзака. Перед тем как отправиться на Кубу в качестве представителя партии, демонстрировать солидарность Чехословакии с борьбой Кастро против империализма, отец спросил деда, какой самый экзотический подарок он может себе представить. «Кубинскую обезьяну, – сразу выдал дед. – Устроим ее на работу в правительство». Отец не засмеялся. «Ладно, попроси у бородатого психа немного сигар» было воспринято гораздо лучше. Дед курил сигары, когда кормил кур и резал свиней. А еще брал их с собой в пивную и дымил в лицо соперникам по покеру. Когда содержимое закончилось, он держал коробку под кроватью, и я пару раз заставал его нюхающим пустоту у нее внутри.

Мы с бабушкой не могли позволить себе урну, и коробка показалась самым лучшим вариантом для размещения дедушки. На время.

– Он там, – говорю я. – Я трогал его прошлой ночью. Мягче, чем пепел от костра.

– Ты можешь взять выходной, если хочешь.

– Мне нечем заняться.

Мой стол, намного скромнее, чем у профессора Бивоя, завален непрочитанными журналами по астрофизике, в основном на английском. По вторникам я просматриваю их и выписываю все, что может относиться к нашим исследованиям космической пыли. У меня уже десяток альбомов заполнен данными, вырезанными фотографиями, графиками. Я коплю все подряд, важное и неважное, и по вечерам мне нравится думать о том, что я собрал самую полную коллекцию такого рода в Европе, а то и в мире.

По средам и четвергам я каталогизирую образцы космической пыли, присланные нам европейскими университетами, частными коллекционерами и несколькими компаниями, нанятыми на скромный бюджет нашего отдела. Я распаковываю образцы и помещаю в предметные стекла, пока профессор Бивой водружает свою внушительную корму на крошечный лабораторный стул и собирает инструменты. Частенько он приглашает меня заглянуть в микроскоп, но трогать не разрешает. Говорит, что когда-нибудь я заменю его в этом кресле, но не раньше, чем его настигнет смерть или деменция.

По пятницам профессор Бивой вынимает бутылку сливовицы и наливает две рюмки, откидывается в скрипучем кресле, оттягивает врезающиеся в мягкий академический живот подтяжки и громко фантазирует о том, как мы водрузим нашу будущую Нобелевку на полку ручной работы, которую закажем у австрийского столяра.

Профессор Бивой – один из самых уважаемых экспертов в области, где я хочу когда-нибудь стать королем, но я бы не назвал его образцом для подражания. Работа затмила в его жизни буквально все, и его душевный покой зависит лишь от успеха либо неудач в науке, поле еще более непредсказуемом, чем настроение олимпийских богов. Его пожизненная одержимость космической пылью нерушима. Профессор Бивой убежден, что найдет в ней новую жизнь, органическую материю, принесенную в результате распада далеких звезд, метеоритов и комет.

Вся его жизнь крутится вокруг этих журналов на моем столе, публикаций в них и поездок на конференции, где коллеги угостят выпивкой, а какой-нибудь особо впечатлительный стажер – мальчик, девочка, все равно, он не привередливый – отсосет ему в туалете, потому что его жена «больше этого не делает». День за днем профессор Бивой прячется в своем кабинете, пускает ветры и ест сэндвичи со шницелем, и верное кресло проседает все сильнее под весом его неряшливости. Он читает, делает заметки, впечатывает свои находки в древний документ на пыльном «Макинтоше» с треснутым экраном.

Дважды в день он тяжело вваливается в аудиторию этажом выше и рассказывает будущим магистрам и докторам о галактиках и моделях вращения – дань, которую он должен платить, чтобы сохранять свой кабинет и «Макинтош». Профессор Бивой убежден, что не умрет, пока не найдет инопланетные клетки жизни среди пылинок, которые мы изучаем. Его гений скромен и методичен. Он не возражает против темноты и затхлого воздуха в кабинете, против гула старого компьютера. Возвращаясь домой с работы, он отдыхает, снова работая, а в редкие моменты интеллектуального безделья смотрит канал «Дискавери». Он из тех редких людей, которых всю жизнь поддерживает трудовая дисциплина. Больше ему ничего не требуется. Вот что я о нем знаю.

В худшем случае я надеюсь присутствовать, когда (или если) профессор Бивой совершит свой прорыв. Верный ассистент, который сумеет воспользоваться успехом, чтобы начать собственную блестящую карьеру. В лучшем случае воплощу древнее клише об ученике, превзошедшем учителя, и сам совершу открытия, которые не дались ему. Но эти дни в его кабинете – ключ к нужному мне будущему. Я согласился на эту работу не за убогую стипендию и не ради удовольствия оценивать работы первокурсников, от которых тошнит профессора, а потому, что, как и профессор Бивой, хотел, чтобы моя одержимость частицами Вселенной – крошечными ключами к происхождению Всего – стала делом моей жизни.

– Он был хорошим, твой дед? – спрашивает профессор Бивой.

– Да.

– Он гордился?

– Мной?

– Нет, вообще.

– Он гордился тем, что любил пятьдесят лет одну женщину. Гордился, что работал руками. И готовил обалденное кроличье рагу.

Профессор Бивой открывает ящик со сливовицей. Я ожидаю увидеть обычную синюю этикетку, но он достает анонимную бутылку с желтой жидкостью. На поверхности плавают маленькие черные частицы.

– У меня домик в Паке, – говорит он. – Это маленькое село в горах. Я езжу туда, когда могу. Там живет человек без зубов, который держит кур в гостиной. И делает на заднем дворе это яблочное бренди из гнилых яблок, которые падают к нему на участок. Он раздает его соседям каждое лето. Вообще-то, они превратили это все в праздник наступающей осени. Люди жарят картошку и колбасу и надираются этим пойлом до одурения.

– Я не знал, что у вас бывает отпуск. Вы всегда здесь.

– Выходные предназначены для свободы и хаоса. Ты ничего не знаешь о моих выходных, Якуб. Тебе видна только моя рабочая рутина. Академическая скука.

Я глотаю жидкость и чувствую, как в носу тают сопли. Бренди похоже на тоник, смешанный с уксусом и грязью. Я протягиваю стакан за добавкой.

– Несколько лет назад я ездил на весенний праздник, – говорит профессор Бивой. – Я видел звезды, росу на траве и чувствовал непреодолимое желание снять ботинки. Незнакомая женщина поцеловала меня в щеку. Я рассказываю тебе об этом, потому что, мне кажется, зная тех людей, я знаю и твоего деда. Людей с другими представлениями о честолюбии. Построить дом своими руками, жить за счет простых вещей. Они заставили меня понять, что мои амбиции – это рак, убивавший меня с самого рождения. Ты хочешь, чтобы твое имя стало известным, Якуб? Я хотел. Я хотел, чтобы его произносили в учебных аудиториях после моей смерти. Бо́льшую часть жизни я прожил несчастным ради того, чтобы какой-нибудь профессор мог написать на доске мое имя и наказывать студентов за то, что они его не помнят. Подумать только.

Он выпивает. И снова. И снова. От спиртного его дыхание пахнет кислятиной.