Она обхватывает мое лицо ладонями и изучает, пока я делаю вдох и за две очень важные секунды понимаю, что влюбился и жизнь никогда не будет прежней. Новое будущее, новая судьба стоит передо мной в образе слегка пьяной красотки, пригласившей меня в самое изумительное место, которое я видел. Вот что мы можем понять по единственной поверхностной вспышке, которая должна разорвать солнце на части. Вспышки – это мои пальцы, касающиеся внутренней поверхности ее бедер, ее дыхание на моей шее, ее руки, задирающие подол платья, и глаза, следящие за моей реакцией на то, что я вижу под ним. Вселенная определила губы ответственными и за речь, и за поцелуи, поскольку никогда не требуется делать и то и другое одновременно. Мы не говорим несколько часов. Вскоре большая часть комнаты уже покрыта нашей одеждой. Наши тела приятно побиты о дощатый пол.

Утомленные, мы сидим среди планет и говорим о том, что хотели бы съесть. Она хочет спагетти, я мечтаю о старом добром шпанельском пташеке – говяжьем рулете, начиненном ветчиной, яйцами и маринованными огурцами. Мы сходимся на том, что лучше всего выпить и погулять большую часть ночи.

Подходит ли это место пеплу моего дедушки? Могу ли я оставить коробку здесь и почувствовать себя счастливее, или буду вечно переживать, не съела ли та же самая кошка, что убила крысу, содержимое коробки? Ленка интересуется, о чем я думаю. Обо всем. Как от него избавиться. Я ношу с собой проклятье отца и пепел деда. Она не понимает, что это значит, пока еще нет, но ничего не спрашивает.

Вместо этого она рассказывает о своем отце, который до революции уехал в Америку работать на автомобильном конвейере в Детройте. Истинный рай для рабочих, писал он, объявляя Детройт городом будущего, центром промышленности и процветания. Каждое лето он собирался приехать домой, тайно переправить Ленку и ее мать через Берлинскую стену и взять их в этот новый мир. И каждое лето писал, что сейчас не время, нужно подождать новой должности, повышения зарплаты, чтобы он мог встретить «королеву и принцессу» в собственном доме и на американской машине.

К 1989-му письма стали приходить дважды в год, сухие, без подробностей и знаков привязанности. Когда мать Ленки написала ему, что страна свободна, что они могут пересечь границы при свете дня и приехать к нему прямо сейчас, ответ не пришел. Потеряв отца, Ленка часто пряталась на чердаке, держась подальше от опустошения матери, от винных бутылок, скапливавшихся у двери. Только когда интернет стал соединять людей по всему миру, Ленка нашла фотографию отца. Он стоял на пляже во Флориде, улыбаясь и обнимая одной рукой своего нового сына, другой – новую жену, у их ног красовался полный холодильник какого-то синего американского пива. Ленка никогда не рассказывала об этом матери и даже не знала, в курсе ли она. Они просто жили дальше.

Я спрашиваю Ленку, что она чувствует теперь. Гнев?

Нет. Только не здесь, на чердаке.

– В детстве, – говорю я, – я садился в машину и представлял, будто это космический корабль. Магнитофон был моим бортовым компьютером. Я мечтал повернуть кнопку радио и улететь. Но тогда я почти ничего не знал об одиночестве.

– А сейчас ты бы улетел?

– Нет. Не теперь, когда ты здесь.

– Когда мы здесь. В нашем убежище.

Мы вернемся ровно через два года. Чердак останется прежним, только слой пыли будет толще. Мы спрячемся за занавеской, и я дрожащим голосом попрошу ее выйти за меня. Мои колени кажутся такими тяжелыми, что под нами вот-вот провалится пол. На свадьбе бабушка будет танцевать, будто помолодев на тридцать лет, и в конце скажет, что жила только для того, чтобы увидеть нас с Ленкой в этот день.

Пепел деда будет лежать в сигарной коробке в нашем шкафу, пока я не оставлю его на милость космоса – напоминание, что почти все, что нам дорого, когда-нибудь превратится в пыль.

Я прошел сквозь временной узел, как песок в песочных часах, песчинка за песчинкой, атом за атомом.

Время – это не отрезок, а осведомленность. У меня больше не было тела, лишь скопище отдельных частей, которые скрипят, соединяясь. Я чувствовал каждую свою клеточку. Мог пересчитать их, назвать их, убить и оживить. В ядре я превратился в башню из ископаемых останков. Меня можно разобрать и собрать заново. Если бы только кто-нибудь точно знал, куда нажать, я превратился бы в груду химических элементов, гоняющихся друг за другом в поисках новых связей, как сезонные рабочие перемещаются с востока на запад.

Такова жизнь химических элементов. Они устремляются во тьму, пока их кто-нибудь не захватит. У энергии нет сознания. Силы природы ничего не замышляют. Одни молекулы сталкиваются с другими и формируют союзы, пока их не разрывают силы физики, отправляя в противоположные стороны.

Ядро не содержало вселенской мудрости. Оно просто лишило меня всех ощущений. Заставило жить внутри собственного тела, по-настоящему, превратило в чистую материю без способности размышлять. Я перестал быть человеком. Я был лишь потоком пылевых частиц. «А чего ты ожидал?» – спросило меня ядро. Нет, это я сам себя спросил. Очередная проекция. Я в отчаянии пытался наделить что-нибудь личностью, лишь бы не полагаться на капризы хаоса. Химические элементы и частицы, эти подлинные короли вселенной, не строят планов, они только движутся.

Как только ядро меня выплюнуло, ко мне вернулось зрение, а потом и рассудок, когда я прошел через холодную атмосферу ядра и столкнулся с бурей разъяренной пыли. Ядро извергло меня обратно со скоростью шаттла на взлете. Пылевые частицы закручивались спиралью и врезались в перчатки и грудь, щиток шлема покрылся трещинами. Я взялся руками за защелку шлема, решив побыстрее положить этому конец.

Смерть в космосе – дело быстрое. Десять секунд я еще буду в сознании. За это время газы в легких и пищеварительной системе приведут к болезненному расширению внутренних органов, легкие порвутся и выпустят кислород в кровоток. Мышцы распухнут и станут в два раза больше, так что появятся синяки и растяжки. Солнце опалит мои щеки и лоб до ожогов. Слюна на языке закипит. Через десять секунд агонии мозг отключится из-за асфиксии и сознание смешается с окружающей темнотой. От цианоза кожа посинеет, кровь закипит, рот и носовые пазухи замерзнут, и в конце концов сердце тоже остановится, я превращусь в труп – сухого надутого гнома на алтаре Млечного Пути.

Я уже был готов проделать этот быстрый путь, но вдруг почувствовал, как кто-то хлопнул меня по спине. Рядом со мной парил Гануш, его кожа посерела и сморщилась, как у запеченной в костре картошки. Справа над его губой появилась ссадина. Мы обречены вместе двигаться вперед. Я убрал руки со шлема. Очень скоро пыль все равно порежет скафандр и начнется декомпрессия, я все равно умру в космосе. За отведенные мне десять секунд я сниму скафандр и последую примеру Лайки – позволю вакууму меня забальзамировать и сохранить как восковую фигуру для будущих поколений исследователей космоса.

– Начало нас отвергло, – сказал Гануш.

– Похоже на то.

– Нам там не место.