будила братьев в школу. Затем шла в туалет и умывалась, после чего делала бутерброды для мелких и завтракала сама. Хорошо, хоть отводить их в школу не надо было. Мой рабочий день начинался в восемь, а до работы ехать сорок минут, поэтому братья ходили в школу сами, а я медленно топала на остановку, где меня подбирал служебный автобус. Автобус для рабочих выделил новый директор мясокомбината и многие ему были благодарны. Правда, когда автобус подъезжал к моей остановке, то был забит полностью и мне приходилось орудовать локтями, чтобы влезть внутрь душного салона и до самого мясокомбината дышать вонью от нечищеных зубов и смесью перегара с блевотиной.

Затем двенадцатичасовая смена, а то и еще два часа, если Лида просила задержаться. Стоя у пульта пельменного автомата, я не заметила, как сама стала автоматом. Меланхолично нажимала кнопки, следила, чтобы Анька не лазила рукой в лоток, где пакеты с пельменями спаивал горячий нож, а потом, дождавшись гудка, шла со всеми в столовую.

Там я обычно брала поднос, изучала меню и, взяв еду, занимала свободный столик. Иногда ко мне подсаживались наши девчата, иногда я обедала с Колей, но чаще всего одна. Медленно колупала вареную перловку с котлетой, потом ела салат из огурцов и помидоров, и, закончив, уходила в цех, чтобы еще немного побыть в одиночестве. Лида понимала мое состояние, поэтому не надоедала. Да и другим сказала меня не трогать. Знала, что со временем я оживу. А я оживать не хотела.

Домой я возвращалась по привычному маршруту, выходя на одну остановку раньше, чтобы просто прогуляться и подышать свежим воздухом. Я шла домой неспешно, никуда не торопясь. Рассматривала окна квартир, в которых горел теплый свет, улыбалась, если видела обнимающихся людей.

Больше всего я любила осень. Тогда я делала большой круг, заходя по пути в парк рядом с домом. Шла по потрескавшимся дорожкам, раскидывала ногами в стороны желтые листья и думала о своем. Когда шел дождь, я позволяла себе чуть поплакать. Но не сильно, чтобы глаза не покраснели. Я не хотела, чтобы мама видела мои слезы и мою боль. На её ворчанье я не обращала внимания, став молчаливой и рассеянной.

Вернувшись домой, я мыла посуду, которая скопилась за день в раковине. Иногда ко мне присоединялся Андрейка и рассказывал, как прошел его день в школе. Я невольно улыбалась, слушая брата, у которого горели глаза. В отличие от Матвея, младшенький любил учиться и поглощал знания, словно отчим водку. Только отстраненность Андрея никуда не делась. Он все так же закрывал ладонями уши, если мама принималась меня отчитывать, и убегал в комнату. Но наедине со мной он улыбался и делился своими победами в школе.

После мытья посуды я готовила ужин. Мама перестала подходить к плите, когда поняла, что я готовлю не хуже неё. Только Матвей корчил рожу и швырялся едой, говоря, что она на вкус, как говно.

Когда мне исполнилось девятнадцать, Матвей начал меня пугать. Ему было двенадцать, но вел он себя, как озабоченный девятиклассник. Когда я сидела в туалете, он мог приоткрыть дверь и подглядывал за мной в щель, думая, что я не вижу. Воровал мои трусы, лазил в моих вещах и однажды я увидела, как он мучает щенка на пустыре за школой. Меня он привычно именовал блядью, когда мама и отчим не слышали. Причем произносил это слово с придыханием, будто ловил от этого странный кайф. Как-то я пожаловалась маме, но та махнула рукой, сказала, что он еще ребенок и проигнорировала странное поведение сына. Андрейка тоже пугался брата.

Младшенький подошел ко мне однажды, когда я мыла посуду и сказал, что Матвей сидит под одеялом и трясется. Вздохнув, я взяла Андрея за руку и отправилась в комнату, сорвала одеяло и увидела, что Матвей дрочит на мою фотографию, которую вытащил из семейного фотоальбома. Он не остановился. Только усмехнулся, нагло смотря мне в глаза, и продолжил «трястись». Мама и это проигнорировала, сказав, что мальчик растет. Отчим заржал и долго подкалывал насупившегося Матвея, что тот ослепнет, если не перестанет.

Учился Матвей плохо и дошло до того, что мама стала делать домашку за него, пока он валялся на кровати и читал комиксы. Я боялась оставаться с ним наедине, поэтому, если такое случалось, запиралась в комнате и ждала, пока мама не вернется с рынка. Матвей жутко скреб ногтями в дверь, а меня еще долго преследовал его глухой голос, повторявший одно и то же:

– Настя – блядь. Настя – блядь.

Но в целом я привыкла к такой жизни и не замечала, как начала таять. Словно восковая свечка, которую обрекли на сожжение во имя высшей цели. Немного помогал дневник, куда я выплескивала свою боль, и музыка. Я вставляла наушники в уши, нажимала кнопку «Play», закрывала глаза и уносилась из этого мира в другой. Более радостный и счастливый.

Серость постепенно завладевала мной. Это подмечала и Катька, с которой мы стали видеться реже. Я работала, а Катька и работала, и училась, возвращаясь домой за полночь. Подмечала Лида, говоря о том, что мне нужен отпуск. Я улыбалась и кивала в ответ на это. Мама уже дала мне ответ насчет отпуска, и он был таким, как я и ожидала.

– Хватит! На том свете отдохнешь, – ответила она и принялась загибать пальцы, перечисляя проблемы, для которых нужны были деньги.

Какие-то радостные мелочи, случавшиеся со мной, тоже растворялись в этой серости, почти не оставляя следа в моей душе.

Однажды я шла домой с работы, как обычно медленно и никуда не торопясь. Рассматривала людей, идущих навстречу и слушала любимый «Blackmore's night» в плеере, думая о своей серой жизни. А потом вздрогнула, когда мне преградили путь два длинноволосых парня. Причем один из них был довольно симпатичным, а второй, выше ростом, походил на гопника, зачем-то одевшегося, как неформал. Я вытащила наушник из уха и сделала шаг назад, пока не осознала, что симпатичный парень протягивает мне три цветочка – розочки, которые еще не успели распуститься.

– Девушка, вы чо такая грустная? – спросил меня высокий. Он улыбнулся доброй, обезоруживающей улыбкой.

– На работе устала, – нехотя улыбнулась я в ответ. – Домой иду.

– Не дело без улыбки домой идти, девушка, – сказал второй и снова протянул мне цветы. – Возьмите и улыбнитесь. Ну её в жопу, грусть эту.

– Может вас обидел кто? – я повернулась к высокому и помотала головой. – Точно? А то мы и пизды можем