– Папа, папа! – лепечет она, размахивая руками.

Но прихожу я. Она растерянно ищет взглядом отца, однако стоит мне протянуть другую подушку, тотчас прижимается к ней щекой.

– А что, если не в силе духа дело? – бормочет Амедео. – Что, если это страх Божий?

Он и она в гараже, развинчивают короб над окном: заклинило ставень.

– Не ходить нам больше в «Три звезды», Катерина.

Она придерживает стремянку, уже готовая ответить, мол, ну и ладно, и не пойдем. Но руки сами стискивают его лодыжки:

– Давай тогда попробуем в Габичче, Нандо, Большой рождественский бал.

Он, нагнувшись, смотрит на нее сверху.

Перед отъездом Амедео показывает мне наиболее комфортное положение для ношения ребенка (произнеся «комфортное положение», он поправляет очки): наклоняется, поднимает Маргериту, разворачивает ее горизонтально и, прижав локтем, словно мяч для регби, идет по коридору. Малышка нисколько не возмущается – напротив, лежит расслабленно, болтая руками-ногами.

– Теперь попробуй ты.

– У меня она заплачет.

– Ты попробуй.

И я пробую. До чего же забавно свисают ее ноги, руки, головка! А с какой хитрой мордочкой она изучает меня, пока мы уходим из дневной части дома в ночную и возвращаемся обратно! Мы с Маргеритой в комфортном положении, наше путешествие по дому с выпотрошенными шкафами… Наконец я ее поднимаю – она не сопротивляется, целую в затылок и оставляю на руках у отца.

Через час, когда Маргерита и Амедео уже ушли, мне звонит Бруни. Говорит, есть экспресс-стол на шесть тысяч минимум. Где-то в Визербе.

– Шесть тысяч – без шансов. Максимум три плюс твоя доля.

– А ты стал оглядчив.

– Три – это максимум.

– Я спрошу.

– Спасибо.

Сказать он может уже к вечеру. Повесив трубку, я вытягиваю руки, и они едва заметно дрожат.

Следующий сигнал – осязание. Достаю пять тысяч, которые взял в банке, добавляю к ним тысячу шестьсот пятьдесят из сейфа. Тащу на кухню, вскрываю пачку, пролистываю, шелестя купюрами. Подушечкой большого пальца ощущаю шершавость, боковой частью фаланг – рельефность купюр, острые уголки. Плотность соток. Легкость двадцаток. Потертость полсотенных. В былые времена, электроактивность моей кожи повышалась за какие-то десять секунд: тонкая пленочка пота на кончиках пальцев, уплотнение подушечек.

У меня свой собственный способ считать деньги: быстро листаю, закрыв глаза, потом указательным пальцем, словно зажимом, перегибаю пачку пополам, разворачиваю и листаю снова, чувствуя, как пульсирует точка на шее, прямо под кадыком. Останавливаюсь, начинаю сначала, и так по кругу, пока не прогреются тончайшие волокна в купюрах.

Из раннего детства: на первое причастие бабушка дарит мне двести тысяч лир в конверте с поздравительной открыткой. Прячу их, а сердце колотится в полной уверенности, что когда-то я смогу иметь и еще, смогу иметь всё сразу.

Он ужасно мучился, что их бар стоит пустой. Бар «Америка». Редкие гости из числа друзей заставали внутри лишь его, ее, одинокого клиента да меня, делавшего домашку в углу.

Как привлечь людей: целых двадцать шесть месяцев они ни о чем другом не говорили. Потом она устроила там вечерами, по вторникам, уроки живописи. Потом джаз по пятницам. Потом комбо: капучино и круассан за две тысячи лир. Потом они начали опускать ставни еще до ужина.

Время к трем, а Бруни все не звонит. Берусь за подготовку лекционного модуля для университета. Перетаскиваю консервы из кладовки в нижний ящик, освободив буфет от кастрюль, которые расставляю во встроенном шкафу. Потом беру стремянку, мою окна. Отсюда видно даже кусочек соседского сада: его уже начали украшать рождественскими гирляндами, которые Сабатини развешивают аж за полтора месяца. О чем он сейчас не преминул бы им объявить, распахнув настежь окно и впустив в дом осеннюю непогоду.

Съездить на кладбище, выкинуть засохшие цветы и венок от Клуба железнодорожников. И фото из бара в Червии, где он смеется, выбранное родней из Сан-Дзаккария.

Ближе к вечеру без предупреждения заявляется Леле: он подписал контракт на десять съемочных дней для сериала о Монике Витти. Приходит и Вальтер: мы откупориваем пиво, кухня наполняется сигаретным дымом, а сами они то и дело присаживаются прямо на стол. Леле, любитель всяческой живности, выглянув в окно, возмущается, что там нет крошек для птиц. Я киваю на пакет, лежащий на микроволновке, он достает оттуда полбулочки, крошит в ладонь, рассыпает веером:

– Малиновка зерно клюет – тебе удачу в дом несет.

– Ага, изрек знатный птицегадатель. – Вальтер закрывает окно: ему зябко.

– Катерина бы, кстати, эту мысль поддержала, – не соглашаюсь я.

– Какую? Что Леле у нас птицегадатель?

– Что малиновка удачу приносит.

– За малиновку, Катерину и птицегадателя! – объявляет Вальтер, поднимая стакан. – За Монику Витти!

– За сказанное! – И мы дружно чокаемся пивом.

Большой рождественский бал в Габичче: тридцать пар профессионалов, двадцать – любителей. Набрав организаторам, она узнает, что регистрация закрыта. Не спорит: по телефону это у нее выходит плохо.

Когда звонит Бруни, Леле и Вальтер еще здесь. Ухожу с вибрирующим телефоном к себе в комнату, обещаю перезвонить. А когда возвращаюсь, Леле уже в коридоре, в кухне только Вальтер, который, высыпав остатки арахиса из банки себе на ладонь, одним движением забрасывает их в рот и тычет в меня пальцем:

– Мы сваливаем ко мне, у тебя в холодильнике шаром покати.

– Сегодня я пас…

Леле тем временем уже в ночной части дома, крадется от двери к его комнате. Заглядывает внутрь, возвращается тем же путем и только потом начинает спускаться по лестнице.

– Значит, без ужина? Опять к тебе Биби придет?

– Ага, она самая.

Леле провожает меня взглядом. Что в нем? Облегчение? Сомнение? Что?

Тогда она лично отправляется в Габичче, чтобы записаться на бал.

Свет не горит, ворота открыты. Подойдя ближе, она видит за стеклянными дверями какого-то человека и отступает, поскольку не готова опускаться до того, чтобы просить милостыню. Потом замечает фотографии танцоров на стенах.

Не считая танцев, в нем вообще было мало телесного: как, однако, быть с теми моментами, когда он объедался своим «Сент-Оноре»? Или когда сам шкурил мебель? Или когда таскал камни по тридцать кило весом, чтобы потом высечь из них скульптуру? А край стола, который он вечно стискивал за обедом в июле-августе: рука на прохладном дереве как страховка от жары – он вечно потел и не любил, чтобы его трогали. Или тот единственный раз, когда я видел его голым: мне, наверное, лет десять, футбольный матч в парке Мареккья, лопнувший мяч… Бегу домой за запасным, взлетаю через две ступеньки по лестнице в ночную часть дома