первые два раунда, не считая доли Бруни. Выписали два чека плюс одиннадцать тысяч наличными. Все поднялись из-за стола, проигравшие сразу ушли. Я постоял еще, глядя на стол, смятые фантики, окурки в замусоренных пепельницах. Потом на секунду задержался возле окна и увидел все это: набережную, музыку и веселящихся ребятишек, что первого июля увели с собой того Сандро, которым я никогда больше не буду.

Прошу тебя, Сандрин. Его записку вместе с колодой для брисколы я оставляю там, где он обычно нарезал овощи. Тарелку из-под арахиса мою, убираю обратно в буфет, выбрасываю чипсы, окурки, пустые пивные бутылки. Протираю стол – сперва мокрой тряпкой, потом насухо, расставляю стулья. Зарядку для телефона, которую Вальтер забыл в розетке для микроволновки, откладываю в сторону. Открываю окно: от крошек остались только следы. Ничего себе рановато для малиновок.

Прошу тебя, Сандро.

Но карты сказали: сегодня тебя ждет выигрыш.

Катерина и Нандо Пальярани, Большой рождественский бал 2009 года, «Байя Империале», Габичче. Записаны в категорию: любители. Сбор в 19.30.

Играть только днем. В Милане с наступлением весны за стол садятся засветло, а выходят, когда еще открыты рестораны и в воздухе висят отголоски вечерней суеты. Офисный народ, ослабив галстуки и перекинув через руку пиджаки, шагает по улицам под звон бутылок, доносящийся от молодежных заведений. Очень важно знать, что ты должен вернуться домой, что должен следить за временем, и эта спешка не дает в запале азарта натворить бед. А дома скажешь: задержался в конторе.

Никогда не садиться играть в ночь. Накатывает странное спокойствие, и кажется, что все еще поправимо.

Вечером, к самому началу Большого рождественского бала, в Габичче ветрено. Они подходят к «Байя Империале», и он замедляет шаг. Она поправляет ему лацкан пиджака, берет его под руку.

Хрустальные брызги света на танцполе: этот свет они будут потом вспоминать до конца своих дней.

Бруни перезванивает еще раз, поскольку его тревожит сегодняшний дилер: это юрист из Феррары, уже двадцать лет живущий в Цюрихе. Проездом из Венеции. Славится тем, что не идет на компромиссы в вопросах опозданий или нехватки наличных.

– Ладно.

– Но за тебя поручились, и ему этого достаточно.

– А остальные кто?

– Кардиган из Болоньи, помнишь его?

– Ага.

– Единственный, кого ты знаешь. Остальные – проверенные ребята, все не местные.

Поначалу я заявлялся на игры в последнюю минуту. Потом, в тот вечер на корсо Гарибальди, приехал на час раньше: побродил вокруг, выпил амаро в «Томбоне», прогулялся до метро Москова и обратно, по этому Милану засыпанных каналов, царящего возбуждения, кривых улочек и широких проспектов, снова дошел до нужного дома, покурил и снова удалился, вернувшись ровно к назначенному времени.

За стол я сел уже порядочно утомленным всеми этими хождениями взад-вперед: усталость сделала меня почти равнодушным, хладнокровным, непроницаемым. Я выиграл тысячу триста, и с тех пор всегда приходил пораньше.

До стола в Ковиньяно, добытого мне Бруни, еще пара часов. Перед выездом набираю Биби. Она сразу берет быка за рога: в кино с остальными не хочется, почему бы мне не зайти к ней домой для молекулярного обмена, а там как пойдет? Отвечаю, что предпочел бы побыть один. Мы умолкаем, потом она желает мне приятного вечера, и голос у нее такой, что тоже хочется сказать ей: «Люблю тебя».

Полтора часа спустя, в машине, я снова вспоминаю этот голос, способный на полном серьезе произнести «молекулярный обмен». И даже потом, уже припарковавшись у бара «Ильде» и направляясь к месту встречи, и в последний миг перед игрой, когда то, в чем уверен, уступает место тому, что лишь возможно, я думаю о Биби.

Танцпол на Большом рождественском балу в «Байя Империале» узковат, это тоже пришлось учитывать. Они пойдут шестыми. Сольное выступление, все остальные стоят вокруг, не считая, конечно, жюри, уже расположившегося поудобнее в ожидании профессионалов.

Она заняла позицию первой. Он же сначала щелкнул каблуками и шепнул левой ноге: «Не дай осечки».

Если к кому-то не лежала душа, он говорил: «Плохой танцор». Кем бы ни был тот человек, одной стычки оказывалось достаточно, чтобы подвести черту: «Не дано ему».

– Ты-то откуда знаешь? – спрашивала она.

– Да уж не дурак, понимаю.

– Как? По лицу, по голосу? По движениям?

– А ты что, не видишь?

– Нет, не вижу.

Потом, когда выяснялось, что он прав, она просила прощения. Подлизывалась:

– Ну, а я?

– Что ты-то, Катерина?

– Как я танцую: хорошо, плохо?

– Ты – хорошо.

– А я? – вмешивался я.

– Ты – себе на уме.

Сверяюсь с адресом, который продиктовал мне Бруни: дом, где мы будем играть, на холме, немного не доходя до круга с притаившимися в зарослях домишками. Вилла из мергеля с тремя торчащими дымоходами, пальмами в саду и верандой, увитой глициниями. Жалюзи везде, кроме первого этажа, подняты. Я приехал на восемнадцать минут раньше.

Достаю сигарету, но едва успеваю затянуться, как вижу мигающие фары. Это один из припаркованных елочкой автомобилей через улицу: машина Леле. Поворачиваюсь к нему спиной и ухожу, он выскакивает, идет следом:

– Валил бы ты отсюда.

– Кто тебе сказал?

– Угадай.

– Бруни позвонил?

– Ну, уж явно не Биби, она ведь с остальными в кино.

– Не лезь.

– Вали отсюда.

– Не лезь! – Я топаю ногой.

– Ты ведь уже понял, что справишься! – Он стискивает мой локоть.

Я вырываюсь:

– Иди гуляй!

– Ты справишься! – Он снова тянется ко мне, но я отдергиваю руку, разворачиваюсь, возвращаюсь к бару «Ильде», сажусь в машину и стартую в направлении Сан-Фортунато. За смотровой площадкой останавливаюсь. Рядом паркуется Леле. Выходит, стучит мне в окно: – Ладно, делай, как знаешь. Я тебя здесь подожду.

Станцевав на Большом рождественском балу уже три четверти своего шэга, он сменил позицию: никто во всем зале этого не заметил. Только она, и то лишь когда потеряла его из виду. Пасадель и этот его шаг назад: тайная подготовка пространства для прыжка Ширеа. Риск всей жизни.

Леле и в самом деле остается у смотровой. Я возвращаюсь к воротам виллы с тремя торчащими дымоходами и жду, пока вернется спокойствие. Оно накатывает внезапно, и только когда оказываешься почти у самого стола: все прочее улетучивается как дым. Набираю номер, который дал мне Бруни. Отвечает сиплый голос. Называю себя, он говорит, что сейчас откроет.

К воротам выходит мужчина лет семидесяти, приглашает меня войти, показывает дорогу. На нем очки в толстой оправе, рубашка застегнута наглухо, до последней пуговицы. У двери он отступает в сторону, пропуская меня: