Номер телефона Бруни. Смутно помню, как вырвал тот листок из старой записной книжки и сунул в какую-то книгу. Перерываю залежи на полках в спальне, во встроенном шкафу: хватаю книгу, встряхиваю, бросаю, хватаю, встряхиваю, бросаю. Куча растет, расползается по полу. Выхожу из комнаты, ступая прямо по обложкам, снова лезу в телефон. Ничего. В день ее похорон, пообещав завязать, я все стер.

Может, номер есть у брата моей бывшей соученицы по лицею? Он как-то вечером тоже забрел в дом с олеандром. Из всех присутствовавших только с ним мне будет легко связаться.

Звоню, вопросов он не задает, но, в свою очередь, просит дать ему время поискать. Мы заговариваем о его сестре: она стала статистиком в римском отделении Продовольственной программы ООН. Заговариваем о Нандо, о смерти которого он узнал от матери, они оба выражают мне искренние соболезнования. Потом вешаем трубку, и минут через десять он присылает мне эсэмэску с номером Бруни.

Прощайте, танцы. По субботам она рисует в постирочной, а он, жуя лакричных улиток, смотрит кино про войну.

В маленьком ресторанчике в Канонике мы с Биби в самом деле заказываем тальятелле. А к ним красного вина, местных цесарок и пьяду с запеченными овощами. На десерт приносят сладкую альбану и чамбеллу[42]. Биби скрупулезно исследует блюдо, на каком ломтике больше пудры, какой потолще, где корочка хрустящая, принюхивается. Потом, разлив альбану по бокалам, протягивает мне мой и хватает ломтик с самой хрустящей корочкой. Макает в вино, склевывает подмокший краешек, с серьезной миной косится на меня и клюет еще, зажимая между губами, чтобы высосать сладкое. Ест крохотными кусочками, пачкаясь и утирая губы, а глаза все такие же серьезные. Наконец, осознав, что на дне бокала осталась только размокшая кашица, выуживает ее ложкой, сует в рот и жмурится от удовольствия.

– Ой, прости. – Когда глаза снова распахиваются, в них прыгают чертики.

И последняя его частичка растворяется в ней: частичка того, кто о ней только слышал, кто был рядом, когда у нас все только начиналось. Но не будь в ней этой частички, разве она была бы собой?

Три условия, чтобы не выпасть из ближнего круга. Первое: рекомендации. Второе: платить по счетам. Третье: никакого шулерства.

За дверями ресторана – типичная романьольская темень, успевшая поглотить даже луну. Парковка в самом конце засыпанной мелким гравием дорожки. Включив телефон, чтобы стало хоть немного светлее, Биби рассказывает, что работает сейчас с жуком-водолюбом Regimbartia, единственным насекомым, которое способно выйти живым из пищеварительного тракта лягушки. Чтобы избегнуть смерти, жуки отчаянно молотят лапками, и это спасает их от растворения едким желудочным соком.

– Вот уж спасибо за дижестив, Беатриче Джакометти!

Взмахнув напоследок телефоном, она выключает экран, и мы проваливаемся в темноту. Поначалу слышно похрустывание гравия, потом пропадает и оно. Я оборачиваюсь, замираю, отступаю на шаг. Биби! Да где же ты, Биби?

Возникнув из ниоткуда, она сгребает меня в охапку.

В Милан он звонил примерно раз в неделю, спрашивал заискивающе, как дела, как то-се. Сам я проявлялся только с важными известиями или если вдруг что-нибудь вспоминал. Доставал телефон и, набирая номер, готовился заговорить бодрым тоном.

В тот день, через два месяца после ее смерти, когда я без предупреждения заявился в Римини, он заметил меня еще с террасы. Открыл дверь с почти встревоженным видом, привет, как дела. Поднялся первым по лестнице, долго держал меня на пороге кухни – я заметил гору виниловых пластинок, высящуюся на столе среди арахисовой скорлупы и банок кукурузы. Кресло из кабинета вместо стула, медные кастрюли в раковине, на низком шкафу – проигрыватель. Запах прокисшего супа и кружащие под потолком мухи.

– Вот, список дисков начал вчера составлять. – Он порылся в холодильнике. – Знаешь, Сандрин, я еды-то не закупил.

– Лучше скажи, как сам.

– Нормально.

– Насколько нормально?

Он достал эмменталь, отрезал мне ломтик.

– Есть еще крекеры.

Я отыскал свободное местечко, пристроился, откусил сыра. А он все стоял и смотрел, как я жую, восседая между Стиви Уандером и Иваном Грациани.

Спать не могу. Встаю, иду на кухню, перечитываю инвестиционный план. В конце его тягучая подпись, «о» с чубчиком. Бумаги оставляю на столе: не понимаю пока, что делать с кастрюлями, в которых он готовил по своему пенсионному рецепту. Еще консервы. Набор банок со специями. Орехи в плетеной корзинке. Наша колода для брисколы, перехваченная зеленой резинкой. Беру ее – ладонь чувствует холод. Сжимаю, пальцы слегка покалывает, грудь сдавливает – и вот он передо мной, дымок сигареты неторопливо тянется к потолку.

Месяца через полтора после облома, когда они уже бросили танцы, застаю его в кабинете с фотографией Ширеа в руке.

– Поди-ка сюда, Сандро. – Он включает лампу. – Глянь, как легко он взлетает. Тут главное – вовремя оттолкнуться.

Руки, которые он, умирая, без конца вскидывал, колотя ими по матрасу. Лицо, запрокинутое к изголовью. Вывернутая шея. Новый облик: разинутый рот с лопнувшей верхней губой.

Они и в самом деле больше не танцевали. Но фотографию Ширеа он сунул в бумажник. И рассортировал пластинки в гостиной, хотя со времен «Трех звезд» так ни одной и не поставил.

И вот наступает тот самый день: полуопущенные ставни, «Би Джиз» и топот ног, раз за разом пытающихся повторить знаменитый прыжок.

Голос Бруни по телефону, удивленный и приветливый. Он уже некоторое время не при делах, но добыть мне стол может без проблем. Я спрашиваю, с чего он решил, будто мне нужен стол. И слышу знакомый смех, где-то между детским плачем и сухим кашлем.

– Ну да, хочу еще разок попробовать.

– Сколько?

– Три тысячи.

– Дай пару дней, я тебе наберу.

Ежегодное закрытие Вальтерова заведения мы отмечаем так, будто закрывается он сам. Впадает по осени в спячку: никаких поездок в экзотические страны, забаррикадируется в своем доме в Борго Сан-Джованни и кухарит, выбираясь разве что по воскресеньям отобедать в каком-нибудь рыбном ресторанчике. Пару раз выезжает за город. А к Пасхе поднимает ставни и начинает все сначала.

В одном из тостов всплывает и его имя: за Нандо. Это говорит Леле, и Биби сразу же наполняет мой бокал. Здесь, на веранде с видом на канал, собрались мы все. Столы сложены на заднем дворе, вывеска «Невод» завернута в пленку, шипучий, игристый Римини уходит в прошлое. Как и Милан, ушедший вместе с ним.

После расставания с Джулией они все спрашивали, не