Многочисленные вещи в доме свидетельствовали о том, какое значение придается положению семьи в местном сообществе: фотографии отца рядом с высокопоставленными лицами, такими как мэр и член парламента, витрина со спортивными медалями и призами, вырезки из местной прессы в рамках об их семейном бизнесе и благотворительных мероприятиях, проводимых матерью. Нравы местного сообщества также послужили выработке привычки к замкнутости: объект описала свой городок как «место, где каждый хочет сунуть нос в ваши дела, – довольно быстро учишься держать все в секрете». Тот факт, что она использовала именно эту фразу, весьма поучителен: я заметила из протоколов полиции, что, когда учительница из другой школы спросила мать объекта, не беременна ли ее дочь, та ответила: «Это не ваше дело». (Попутно отмечу, что мать категорически отрицает, что этот инцидент имел место.)

Таким образом, объект выросла в среде, в которой не только неприемлемо, но и просто немыслимо навлечь на семью позор, поставить родных в неловкое положение. Очевидно, это был главный фактор, повлиявший на решение объекта скрыть беременность не только от родителей, но и от мира в целом. Однако я считаю, что проблема гораздо сложнее.

На мой взгляд, на самом деле не было никакого решения или хода мыслей. Забеременеть вне брака (и – особенно в случае первой беременности – родить метиса) было для нее в буквальном смысле немыслимо: она не могла об этом думать, а значит, и что-то предпринять. Сама девушка описала свои беременности как «нечто нереальное», «как будто это происходило с кем-то другим». Далее, когда я спросила, почему она не решилась на прерывание беременности, особенно после первого рождения, она не смогла дать внятного ответа.

Тем не менее следует отметить, что, хотя она во время каждой из беременностей не посещала ни терапевта, ни акушера и вела себя таким образом, который – она не могла этого не знать – подвергал плод риску (регулярное употребление алкоголя, причем в довольно больших количествах, занятия игровыми видами спорта), объект, похоже, отдавала себе отчет в ситуации и действовала соответственно, как только начинались роды. В случае с пропавшим ребенком она немедленно отправилась в родильное отделение, причем заблаговременно. Более того, ее действия в этот момент были настолько быстрыми и решительными, что из этого можно заключить, что она заранее выбрала, в какую больницу ей обратиться, хотя и отказывается обсуждать эту тему.

Напротив, женщины с подлинным синдромом отрицания беременности часто не в состоянии распознать признаки начала родов и в результате рожают в травмирующих обстоятельствах – например, в ванной или туалете. Кроме того, в отличие от большинства таких женщин, у объекта, по-видимому, не было проблем с установлением материнской связи со всеми детьми сразу после их рождения. (Как с двумя, которых она отдала на усыновление, так и с тем, кого она якобы убила.) Медперсонал подтвердил тот факт, что она держала их на руках и кормила грудью.

Я была особенно заинтригована, узнав, что объект и две ее ближайшие подруги были известны в школе как «хамелеоны». И хотя это не более чем результат случайного сочетания их имен, у девушки действительно развилась форма психологической «защитной окраски», адаптирующей ее самопрезентацию к тому, что, по ее мнению, хотят от нее другие люди: Послушная дочь, Спортсменка, Веселая подруга или, в контексте моего взаимодействия с ней, Покладистый объект анализа. Я также заметила, что по ходу беседы она перенимала некоторые мои манеры, возможно, в бессознательной попытке «порадовать» меня. Хотя следует отметить, что существуют исследования, согласно которым люди чаще используют мимикрию такого рода – опять же, как правило, неосознанно, – когда говорят сложносочиненную неправду.

Единственный раз объект расстроилась, когда ее спросили о событиях, приведших к исчезновению ее второго ребенка. Она категорически отрицала причинение ребенку какого-либо вреда и настаивала на том, что, по ее мнению, ребенок в безопасности и счастлив со своим биологическим отцом. Когда я стала спрашивать по поводу лжи, которую она сообщила полиции, а также в ряде официальных документов (всего около 36 пунктов), она стала отвечать уклончиво, оглядывать комнату и избегала поддерживать зрительный контакт.

Интересно, хотя и неудивительно, что в ходе трех бесед она, насколько я могу судить, также солгала – по крайней мере, пять раз. Будучи уличенной во лжи, она просто меняла тему. Я подняла вопрос о ложном адресе, который она дала во время первых родов, предположив, что выбор анаграммы из собственного имени и числа 13 содержал намек – сознательный или нет – на то, что ей не повезло, она «попала в переплет». На что девушка просто ответила, что ей это «в голову не приходило» и что она «не любитель шарад и тому подобного», что также является явной ложью.

Вывод

Объект оказалась чрезвычайно трудна для оценки. Она не больна психически (по нормам Закона о психическом здоровье от 1983 года), не психопатка, не нарцисс и не страдает бредовыми идеями. Хотя она постоянно лжет и явно чувствует себя при этом комфортно, я не уверена, что она «патологическая» лгунья. На мой взгляд, здесь может иметь место некоторая степень «сегментации сознания», но, безусловно, не до такой степени шизофрении или диссоциативного расстройства идентичности (ранее известного как расстройство множественной личности). Многие нормальные люди сегментируют поведение по причине страха, личных интересов, удобства или в целях защиты частной жизни; просто объект делает это в необычно крупном масштабе.

Мне не удалось прийти к окончательному мнению по поводу того, способна ли девушка намеренно убить своего ребенка. Однако полагаю, что она способна солгать относительно любого вреда, который мог быть причинен ребенку (будь то в результате несчастного случая или умысла), и сделать это убедительно и последовательно. Также вполне возможно, что ребенок действительно жив и здоров, как она утверждает. Тем не менее я заметила глубокую психологическую двусмысленность в отношении пропавшего ребенка.

Версия событий, которую излагает объект, звучит неправдоподобно, и, хотя у ребенка, конечно же, имеется отец, я не убеждена, что им является мужчина, которого она описывает как «Тима Бейкера». В этом контексте стоит отметить, что она продолжает утверждать, как делала в ходе допросов в полиции, что ни при одном из зачатий не было ни сексуального насилия, ни иного принуждения. При настойчивых расспросах о событиях того дня, когда ребенок исчез, и ее слова, и язык тела стали неопределенными и уклончивыми. Мне не удалось получить больше информации на этот счет, нежели уже установлено полицией.

Дополнительный материал

Тест по