— Понятно. — Анна спрятала лицо в ладони. Ивайр сидел молча, смотрел на её шею с прядями волос, теперь таких красивых… В первые дни на Грите они были просто серыми, тусклыми, теперь мерцали тысячами искр, отливая на свету благородной платиной без малейшего оттенка голубизны, который появился бы на Мераке. В белой кофте с длинными рукавами она казалась такой нежной. Красивая женщина, очень красивая… Пожалуй, он сказал бы: через чур, если бы не холод этой красоты. Она была холодна, как ледяная скульптура, и Ивайр порой думал, что в нём самом осталось больше от мужчины, чем в ней — от женщины. Лишь изредка вспыхивал огонь глубоко в её глазах, прекраснее которых Ивайр никогда не видел; именно эти глаза помогали ему не видеть в ней двойника Лавайра. Тот никогда не страдал по-настоящему; баловень семьи и Дома, он жил на всём готовом и все его проблемы носили умозрительный характер. Ивайр был таким же, хоть тогда и не понимал этого. Они жили в счастливом мире… Который больше не существует. Теперь оба они очутились в созданном одним из них аду. В аду, где происходили невозможные вещи, и абсурд стал нормой, а прежние идеалы добра — жалкой смешной сказкой, в которую не верят даже дети. Мир, где Кайл Ивайр, мероканец Высокой Касты, был убийцей сотен мероканцев, взрослых, стариков и детей, наполовину роботом, наполовину… Кем? Он сам не понимал, кто он, что он? Но думать об этом не следовало. Он не видел никакой надежды; мысли о будущем приводили его в отчаяние. И только одно сейчас удерживало его: полный слёз и боли взгляд Анны, и её мольба: «Помоги мне!». Чем сильнее нравилось ему обучать её мероканскому языку, заниматься с ней рукопашной, просто рассказывать ей о Мераке и других мирах, тем строже он держался, тем отчётливее становилась грань, через которую он запретил себе переступать. Но как порой было трудно это делать! Когда, увлекаясь, он рассказывал ей о Саисе, своей семье, учёбе в Москере, каникулах на озёрах, он забывал даже о том, что больше никогда не увидит всего этого. На какие-то мгновения боль уходила, и он забывал, что навечно заключён в ад. К тому же, много рассказывая ей о своём прошлом, о Мераке, Ивайр преследовал и более корыстную цель: он стремился передать Анне свою любовь к дому, к мероканскому образу жизни, стремился наконец-то донести до неё мысль о необходимости открыться для перемен. Она наглухо закрывалась, едва он делал попытку что-то ей доказать, но перемены необходимы были для неё же самой. Если всё-таки она окажется в Союзе, встретится с мероканцами — каково ей будет, настолько непохожей на них, с её невежеством и в то же время с её гордостью?

Но как рассказать слепому с рождения, что такое синий цвет? Как описать море рождённому в пустыне, как рассказать ему про дождь?.. Как доказать Анне, что всего хорошего, что есть в ней, недостаточно для нормального общения с иначе воспитанными людьми? Если её оскорбляет само допущение, что она какая-то не такая? И Ивайр, скрепя сердце, продолжал осторожно рассказывать ей про свой погибший дом.

— Мне бы хотелось увидеть это. — Сказала Анна однажды. — А как ты рассказываешь, так я просто с ума схожу от желания там побывать!

— Иллюзия тебя устроит? — Спросил он. — Полноценная, правдоподобная иллюзия.

— Не знаю. — Осторожно произнесла Анна. — В каком смысле?

— На посольском уровне есть ресторан, «Цветок ветра», он даёт возможность очутиться где угодно. Хочешь пообедать там сегодня?

— Ты приглашаешь меня в ресторан? — С какой-то странной интонацией, но с лукавой улыбкой в глазах спросила она, и Ивайр подхватил её тон:

— Непременно.

— Какой дресс-код?

— Что? — Удивился он так искренне, что Анна засмеялась:

— Одеться как?!

— О! — Он понял. — Пощади меня, не спрашивай. Я и прежде-то не понимал ничего в моде и одежде. Просто приходи.

— Ладно. — Пожала Анна плечами — жест, совершенно не мероканский, но Ивайру нравилось, как она это делает, — и они расстались. Ивайр поехал в ангар, работать, а Анна вернулась в свои апартаменты, чтобы осчастливить Ликаона.

Он и вправду был так счастлив, когда Анна попросила его одеть себя как можно шикарнее, что ей даже стало совестно. Ну, не умела она относиться к андроиду, как к предмету обстановки! Ивайр много раз говорил ей, что андроид не имеет собственной личности и предсказуем оттого, что запрограммирован на определённое поведение, но она всё равно склонна была жалеть и щадить чувства своего Ликаона. Вот и теперь он так радовался! Анна всегда считала, что раз у неё зелёные глаза, то в одежде должны быть зелёные оттенки, но Ликаон категорично заявил, что её цвет — глубокий синий. Платье, которое он выдал ей, было таким, что все возражения умерли на её губах, едва она его надела. Во-первых, её потряс цвет: действительно синий, настолько насыщенный, что казалось, что он мерцает и переливается под разным освещением. И, как ни странно, глаза её загорелись изумрудным огнём, как никогда ещё. Во-вторых, оно было настолько простым по стилю, что проще, наверное, была бы только наволочка с прорезями, но на Анне смотрелось на миллион: вся прелесть её высокого роста, длинных ног, изящного сложения спортсменки была подчёркнута без вызова, без вульгарности, с королевским шиком. Гладко и просто уложенные волосы завершали образ, и какие-то камни в ушах и на шее, белые, но с изумрудными всплесками на гранях, украшали его. Анна целую вечность смотрела на своё изображение, потом спросила изменившимся голосом:

— Это я?

— Вам не нравится?! — Ужаснулся Ликаон.

— Не нравится?.. Да я просто в шоке. — Призналась Анна. — Я не знала, что я такая… Что я такой могу быть. Господи, да я же красавица. Я столько лет… Жила и не помнила, что я красавица, что я женщина… А теперь-то мне с этим что делать?! — Она резко вскинула голову, чтобы удержать слёзы и не испортить безупречность образа. — Ликаон, ты волшебник просто. Никто больше не смог бы такую красоту сотворить. Спасибо. Я… пошла. — Она вошла в лифт и замерла, вспоминая вдруг всё, что забыла, что, фигурально выражаясь, когда-то сожгла и развеяла пепел. Отношение мужа, отношение любовника, свою боль из-за них, свои терзания. Как постоянно оправдывалась перед мужем, когда он донимал её своей беспричинной ревностью, терзалась какой-то неведомой виной, что-то пыталась доказать… Но в этот раз что-то в ней изменилось. Она почувствовала свою боль так,