барину… Подь, батюшка, к гостям…

«Ну, значит, нечего про Василья и говорить, что двугривенный дал…» – подумал Никеша.

При входе в залу Осташков был встречен общими восклицаниями хозяина и его гостей.

– Ну что, Осташков, всего ли ты нам накупил? – спрашивал Комков.

– Все искупил, Яков Петрович, что приказано.

– Ну, вот, братец, молодец! Спасибо!..

– А много ли украл, Осташков? – спросил Тарханов. – Признайся…

– Меня не с тем посылали! – отвечал Осташков, обидевшись. – Вы бы меня изволили сосчитать, Яков Петрович…

– Сосчитать!.. Ну, брат Осташков, это не по моей части! – отвечал Комков со смехом. – У меня и экономка такая заведена нарочно, чтобы счета не знала…

– Одначе за чем же обижать, Яков Петрович, я этого не желаю…

– А, каков, господа, Осташков, – заметил Рыбинский, – как он стал поговаривать… Каков!

– А вы знаете, мосье Осташков, как должен поступить дворянин, если его назовет в лицо вором другой дворянин?…

– Бедного человека можно завсегда обидеть! – уклончиво отвечал Никеша.

– Нет! Бедный дворянин должен еще более дорожить своею честью, и, если ему нанесли обиду, он должен ее смыть кровью своего обидчика. И так вы, как дворянин, обязаны вызвать Тарханова на дуэль, то есть: или драться с ним на саблях, шпагах, или стреляться; в противном случае мы имеем право верить Тарханову и считать вас вором… А в таком случае вы не можете быть в нашем обществе…

– Божусь истинным Богом, я ни копеечкой не попользовался и сдачу Марфе Ивановне отдал: извольте хоть обыскать меня… Это точно, что Василий… – оправдывался Никеша, но Тарханов прервал его.

– Господа, – сказал он, – я снова и торжественно объявляю, что Осташков украл несколько копеек из денег Комкова и в доказательство своих слов готов принять вызов Осташкова, готов драться с ним на смерть и на чем угодно…

– Слышите, мосье Осташков: вы должны стреляться с Тархановым на расстоянии пяти шагов: то есть сначала выстрелит в вас Тарханов из пистолета… или из ружья, все равно: пистолетов, я думаю, не отыщешь у Комкова… А потом, если Тарханов промахнется и не убьет вас, тогда вы в него выстрелите и убьете его…

– Я на смертоубивство не согласен, а извольте сосчитать меня; и если я виноват хоть в копейке, прикажите меня наказать, как угодно…

– Как вам не стыдно, мосье Осташков! Потомок древнего знаменитого рода бояр и, вероятно, князей Осташковых, такой трус. Нет, вы обязаны стреляться с Тархановым, иначе не захочем вас знать; никто из нас не пустит вас в дом… Эй, человек, можно, братец, достать здесь два ружья?

– Очень можно-с! – отвечал лакей.

– Ну, поди принеси два ружья, пороху и две пули… Мы здесь зарядим.

– Как угодно, я на это не пойду, чтобы в человека стрелять… Это я сказываю, что Василий, ихний, Якова Петровича человек, выпросил у меня двугривенный, это я виноват – дал ему, а больше я ни в одной копейке не покаюсь. Денежка… какова денежка… и той не покорыствовался…

– В этом никто не сомневается, но вы оклеветаны, оскорблены… накажите клеветника, убейте его и кровью омойте обиду… Если бы вы в самом деле были вор, я и говорить бы не стал с вами; но так как вас обидели, оскорбили, – вы должны отмстить за себя… омыть свою честь…

– Я лучше согласен на себе перенести: я человек бедный… Бедного человека можно обидеть…

– Стыдитесь, мосье Осташков!.. Вспомните, что ваши предки были стрельцы… а вы боитесь стреляться!.. Фи!.. Вы не достойны быть между нами; мы исключим, изгоним вас…

В это время воротился слуга и принес ружья.

– Господа, я объявляю себя секундантом Осташкова; кто со стороны Тарханова?

– Я, – отвечал Рыбинский.

И они стали заряжать ружья.

Никеша думал сначала, что над ним шутят, но когда увидел, что ружья стали заряжать, – он испугался и побледнел… В страхе он не заметил, что пули не были положены в ружья, а ловко спрятаны секундантами.

– Ну, господа, готово! – сказал Неводов, вставая. – Где вы будете стреляться: здесь, в комнатах, или на улице?

– Я думаю лучше здесь, а то много будет посторонних зрителей.

– Ну, в таком случае длина этой комнаты пусть будет расстояние между вами… Господин Тарханов, не угодно ли вам занимать свое место…

Тарханов взял ружье и стал у стены…

– Ну, Осташков, становись и стреляй, если ты не вор и не трус! – сказал он.

Но Никеша не брал в руки ружья, которое подавал ему Неводов, и не двигался с места, бледный, перепуганный.

– Ну, Осташков, что же вы?… Или стреляйтесь, или вы трус и вор и будете с бесчестьем изгнаны из нашего общества… И я скажу вашей теще, вашей тетеньке, разглашу по всему уезду, что вы вор и негодяй, которого не следует пускать ни в один порядочный дом… Становитесь же и стреляйте, если не хотите этого сраму…

– Помилуйте… как же я могу?… Я не желаю этого… это смертоубийство… За что же-с?… Я ни в чем не виноват… Извольте сосчитать… Чем я так несчастен?… – лепетал растерявшийся Никеша.

– Отойдите, Неводов… Все равно – я стреляю… Если останется жив, он может в меня выстрелить… – сказал Тарханов и стал медленно прицеливаться в Никешу.

Смертная бледность разлилась по лицу Никеши, когда он увидел наведенное на него ружейное дуло; он задрожал всем телом, ноги его подогнулись, и он упал на колени.

– Простите, не погубите… Батюшки… Что это… Чем я провинился… – кричал он жалобно и со слезами…

– Будет бы уж… Что его мучить!.. – проговорил молчаливый Топорков. – Долго ли до беды…

Но Тарханов спустил курок, выстрел грянул, Никеша страшно закричал и повалился на пол… Комната наполнилась дымом… Взрослые шалуны весело хохотали; но Никеша лежал неподвижно и безмолвно.

– Ну, полно, вставай, трус: ведь еще не совсем убит, жив… – говорил Тарханов, подходя и толкая Никешу в бок; но тот не шевелился.

Велели его поднять: он был без чувств.

– Вот, я говорил, что до беды! – заметил Топорков.

– Ничего, опомнится, – возразил Тарханов, – окатите его хорошенько! – приказал он слугам.

Никешу вынесли. Несколько ведер воды едва могли возвратить его к сознанию; но бедняк чувствовал себя нездоровым. Слуги подсмеивались над его страхом и объясняли, что господа ведь только хотели пошутить над ним для забавы, а не для чего другого.

Несколько оправившись, Никеша вышел к своим мучителям с непременным намерением проситься домой. Господа играли в карты, игра шла горячая, а потому на него мало обратили внимания; только вскользь заметили, что он трус, и велели выпить водки, вскользь же поострился и Неводов, внушая Никеше, что трусость есть величайший порок, а тем более в потомке