сена. Красное солнце только что погасло на небе, но огненный след его еще горел вечерней зарею и освещал землю, обещая ей и на завтра ведренный день. Тихо и безмолвно все было в природе, лишь изредка поскрипывал в траве коростель, ожидая своих любимых потемок, да стриж, резко выкрикивая, стрелой рассекал воздух и с размаха влетал под застреху своего сарая, да лягушки булькали в воде или, выставляя из нее свои одутловатые морды, выпускали отрывочные трели, точно пробовали голос, приготовляясь к ночному концерту. Молча смотрели друг на друга Стройки и Охлопки чрез разделявшую их речку и казались совершенно пустыми. Стройковские мужики и бабы все были на работе: сенокос стоял в полном разгаре, и все торопились воспользоваться благоприятной погодой; даже малые ребятишки – и те помогали сгребать сено, в то же время весело кувыркаясь через душистые копны. В Охлопках главных хозяев тоже не было дома: Никеша уехал к благодетелям попросить человечка на помочь в предстоящем сенокосе, а отец с сыном Иваном ушли в луга, но не для того, чтобы косить, а чтобы выделить косяки, запроданные еще по зиме двум стройковским мужикам. При этом выделе перешла в чужие руки целая половина из Никешиной доли. Последний об этом ничего не знал и весело проводил время у благодетеля, обещавшего дать ему помощника на сенокос, между тем как чужая коса уже сверкала по его сочной траве. Утешая себя надеждой, что нынче, по милости благодетеля, он живо управится с работой, Никеша не торопился домой. Правда, для сенокоса была настоящая пора: у добрых людей гумна давно были подкошены и трава с них высушена; правда, заботливая Наталья Никитична не раз советовала Никеше сходить к отцу, попросить его развести косяки (потому что Никеша и до сих пор не был еще соверньенно отделен и земля находилась в общем владении), да и приниматься поскорее за сенокос; и Никеша послушался – ходил один раз, но отец на него только прикрикнул: «Что тебе прежде людей надо! Что больно прыток стал? Разве я не знаю, когда время придет косить… Успеешь еще!.. Ишь ты!..» Никеша не стал возражать и отправился искать помощника к предстоящему сенокосу. Александр Никитич с Иваном, в дружелюбном разговоре между собою, до сей поры находили, что время для сенокоса еще не ушло. «Вот паровое запашешь, да и за сенокос приниматься надо!» – поговаривал отец. – «А вот запашу… Еще успеем: время-то не ушло…» – отвечал сын. – «Знамо, не ушло!» – соглашался отец.

Заботливое женское поколение семейства Никеши тужило про себя, видя, как люди опережают их во всякой работе, но помочь делу было нечем; выйдет Наталья Никитична за водой на речку, посмотрит на ту сторону: косят стройковские, косят, гумна уж докашивают, вот и докосили, в дальние луга пошли косить… Пора бы косить, пора, уж как пора… А наши – нет, не косят!.. Что ты станешь делать!.. Вздохнет старуха, головой покачает, мысленно выбранит брата, отчасти и племянника, да и пойдет опять домой копошиться что-нибудь в своей избе.

И теперь, в настоящий вечер, волей-неволей сидела она в четырех стенах вместе с Катериной и маленькими ребятишками; и пустыми казались снаружи Охлопки. Только двое старших детей Никеши, – мальчик лет девяти и девочка, ему ровесница, – были на воле и своим присутствием, своим веселым криком, оживляли пустынный вид усадьбы. Сначала, подобравши рубашонки, босыми ногами бродили они по реке, потом ударились бежать в перегонки один от другого, пробрались на гумно н, забывши строгое запрещение мять траву, бросились на нее, как на мягкую постель, начали кувыркаться и кататься по ней. За этим занятием застали их Александр Никитич с Иваном, возвращавшиеся домой после того, как сдали в чужие руки свои собственные луга.

– Посмотри-ка, батюшка, как Никешкины-то пострелята мнут наше гумно, – сказал Иван. – Ведь это они назло… Это ведь их матка подучила: не балуют же в своей стороне, а в нашей… Погоди ж, я их…

И Иван пошел к детям с угрожающим криком и жестом. Увидя дядю и отгадавши его намерение, ребятишки вскочили на ноги, закричали, завизжали и ударились бежать к своей избе, беспрестанно оглядываясь назад. Но Иван скоро догнал их, дал хорошую трясоволоску одной, несколько тукманок другому. Дети заревели, завопили не своим голосом, точно их хотели удавить, и ударились бежать еще шибче. Эти отчаянные вопли скоро достигли до слуха и сердца матери и бабушки, и, как свирепые тигрицы, выскочили они из дома на защиту своих детенышей.

– Кто вас? Кто вас? – спрашивали они.

– Да вон, дядя Иван прибил! – отвечали они оба, всхлипывая.

– За что?

– Так… ни за что… Взял да прибил.

В это время дядя Иван подходил к ним, весело ухмыляясь. Эта улыбка еще более возбудила гнев женщин.

– Что ты, разбойник, разбойничаешь? Что ты, варвар, детей-то увечишь? – кричали они.

– Нет, еще это им мало: в другой раз не эдак отдую… Своих не узнают…

– Да что ты, хохотово гнездо, разбойный сын, суда, что ли, на тебя нет… Убить, что ли, ты нас, перевести весь род наш хочешь?…

– А вот как я возьму полено, да почну тебя поленом жарить… – говорила тетка.

– Ну-ка, ну-ка, возьми, возьми… Попробуй сунься…

– Так что ты со мной драться, что ли, будешь?

– Так нешто тебе дам драться?… Погодишь, шалишь: зубы не все съела…

– Ах ты разбойник, ах ты окаянная сила! Как тебя мать сыра-земля на себе носит!.. Харк… Тьфу!.. На же вот коли тебе… Поди, протирай зенки-то…

Наталья Никитична плюнула прямо в лицо Ивану.

– Ты, слушай, не плюйся… Я те сам так харкну… Всю рожу заслеплю!.. – говорил Иван, отираясь рукавом.

– Еще погоди: Никанор Александрыч пожалуется на вас производителю, уж пожалуется и с батюшкой-то, потатчиком… И батька-то у тебя такой же…

– Что, батька, что такой же? – вмешался Александр Никитич, подходя к ссорящимся.

– А вот к производителю пойдем на вас жаловаться.

– Ну, что к производителю? Что, хам, лаешь?… Ну, кто тебя испугался… Что лаешься-то…

– Не лаюсь я… А нам житья нет от вас: он моих детей убил, извести хочет… А кто ему дал волю над ними?…

– Полно, холопья кровь, полно зевать-то… Не задело, что ли, он их пощипал.

– Что уж ему ребят пощипать: он на тетку родную руку хотел поднять, – говорила Наталья Никитична. – Выкормил сынка… Погоди, сам заревешь от него…

– Что ты меня холопством-то попрекаешь: сами хуже последнего холопа – нищие… Наш же холопской хлеб едите, – огрызалась Катерина.

– Да, дамся я тебе поленом драться: поленом-то до смерти ушибешь… Я еще не чужой век заживаю… –