знаменитых предков, и что с ним нарочно была давеча сыграна эта шутка, чтобы приучить его к мужеству и показать, как дворянин должен держать себя, если его обидят… Никеша болезненно улыбался и, выбравши минутку, намекнул Комкову, что ему бы пора домой…

– И-и, брат, нет, и не думай; я тебя раньше недели не отпущу… – отвечал Комков.

– Да надо бы домой-то… Яков Петрович…

– Пустяки, тебе нечего дома делать…

– Как, батюшка, нечего: тоже мной дом держится… Я один мужчина-то в дому; без меня, чай, все стадо…

– Полно врать: и без тебя обойдутся…

– Ведь, вот уж я целую неделю уехал из дому-то: я думаю, сомневаются обо мне…

– Да что им об тебе сомневаться: как бы ты был болен, я бы тебя отправил домой; а теперь, слава Богу, ничего… И сомневаться нечего… Пустяки, братец, пустяки… Хочешь – поди, пожалуй, пешком…

– Батюшка, я бы и пешком пошел, да и дороги-то не знаю отсюда: тоже ведь верст на пятьдесят от дома-то заехал…

– Ну а лошади не дам теперь… Еще погости…

– Полно, Осташков, что тебе дома делать, – вмешался Тарханов, – на-ка вот тебе синенькую, на твое счастье сейчас большую карту взял.

И Тарханов подал Никеше ассигнацию: он был в большом выигрыше, Рыбинский напротив проигрывал.

– Ставлю и я на счастье остатки, – сказал последний. – Какой ты король? Бубновый! Ва-банк!..

Рыбинский взял карту.

– Браво, Осташа! На вот тебе! – И двадцатипятирублевая ассигнация, брошенная Рыбинским, упала в руки Никеши. Глаза его загорелись и повеселели: он с чувством поцеловал Рыбинского в плечики.

С этой карты счастье изменило Тарханову: он начал проигрывать и спустил все деньги.

– Дай-ка, Осташков, мою синюю, – сказал он ему, – не отыграюсь ли на нее… Ворочу проигрыш, дам десять рублей.

Но через минуту и этой синенькой не стало.

– Черт тебя дери: лежал бы ты лучше там без памяти! – с сердцем сказал Тарханов. – Дай мне взаймы: что тебе дал Рыбинский?…

Никеша замялся.

– Ну, что ты?… Не отдам, что ли? Отыграюсь – вдвое получишь.

Никеша не смел возражать и подал деньги дрожащими руками: и беленькая бумажка, как сон, как радостное видение, мелькнула в глазах Никеши.

– Ну, нечего делать! Считай за мной! – сказал Тарханов.

Слезы застилали глаза опечаленного бедняка.

– Что же вы его обобрали?… – заметил Топорков.

– Что за обобрал… Отдам после: не пропадет за мной…

– Обобрал!.. Что за выражения, Топорков… Плюхи тебе захотелось, что ли?…

– Плюхи?!. Я сам в долгу не останусь… Я не беру взаймы без отдачи!.. – отвечал Топорков, насупясь и смотря в землю.

– Что-о? – грозно спросил Тарханов, подступая к Топоркову.

– Что это, господа, не по-дружески, – вмешался Комков, – ссору, что ли, затевать…

– Ну, ну, господа: что за вздор! – сказал Рыбинский. – На вот тебе, возьми! – прибавил он, бросая Никеше двадцать пять рублей.

– Это что еще? Что за благодеяния? Я сам отдам… Не бери, Осташков… – горячился Тарханов.

– Ну, ну, Тарханов!.. Без шума!.. Я от себя даю!.. Не за вас!..

– Да что это такое за повелительный тон. Ну! Ну!.. Я сам такой же дворянин, как и вы!..

– Может быть!.. Только советую со мной не связываться!.. – спокойно отвечал Рыбинский, выразительно смотря на Тарханова, и двумя пальцами согнул золотой, который в это время ставил на карту.

– Обидеть себя я никому не позволю: мне все равно, кто бы то ни был… Мне никто не смей говорить дерзостей… Как он смел сказать, что я обираю Осташкова! – говорил Тарханов, отходя от карточного стола, но ему уже никто не возражал, как будто не слыхали его последних слов.

Тарханов, видимо, боялся Рыбинского и говорил только для того, чтобы отступить с меньшим стыдом. Несколько времени он молча и сердито походил по комнате, потом с мрачным лицом подошел опять к играющим, а через час принимал участие в общем разговоре, как ни в чем не бывало. Никеша не отходил от Рыбинского и беспрестанно ощупывал карман, в котором лежали деньги.

Азартность игроков постепенно возрастала: вскоре уже не двадцати пяти рублевые ассигнации, по целые сотни и тысячи рублей ставились на карту и переходили из рук в руки. Самыми упорными и горячими противниками оставались Рыбинский и Неводов. Последний часто выходил из себя, не умел скрывать радости, когда выигрывал, и досады при проигрыше; Рыбинский спокойно удваивал, утраивал и без того уже крупные куши, равнодушно подвигал к себе деньги, когда выигрывал, оставался совершенно хладнокровен и спокоен, когда торжествовал противник. Никеша с трепетом, с невольным замиранием сердца смотрел на огромные, невиданные им дотоле, кучи денег; иногда у него захватывало дух в ожидании, на чью сторону упадет карта; с крайним удивлением видел спокойствие Рыбинского, с полным искренним сочувствием разделял тревожные душевные движения Неводова. Впрочем, надобно правду сказать, его более всего привлекала к карточному столу надежда получить что-нибудь от играющих; но напрасно он сидел два дня и две ночи около игроков, следя за каждым их движением: его как будто забыли; пробовал было он и предлагать поставить карточку на его счастье, но и это не удалось: Неводов послушался было его, проиграл и с сердцем прогнал прочь Никешу.

Гости прожили у Комкова три дня и во все это время непрерывно продолжалась горячая игра; на четвертый день начали разъезжаться. Никеша просил было, чтобы кто-нибудь взял его с собой, чтобы отправить домой, но Комков решительно объявил, что он должен погостить у него еще несколько дней. Никеша попробовал было возражать на это требование, но его не хотели слушать – и он остался.

Пять дней держал его Комков у себя. Оставшись с глаза на глаз, сначала они беседовали несколько часов, но скоро предметы для разговора истощились – и собеседники проводили время молча. Комков лежал на диване, поворачиваясь с боку на бок, покряхтывая и потягиваясь; а Никеша сидел около него на стуле, смотря во все глаза на хозяина и ожидая, не может ли чем-нибудь услужить ему.

День проходил таким образом: проснувшись поутру, Комков тотчас же пил чай, лежа в постели, неумытый. Эта операция продолжалась очень долго, так что Никеша успевал в продолжении ее вычистить и снова набить от 10 до 15 трубок табаку, которые Яков Петрович и выкуривал одну за другою. Затем он умывался и требовал завтрака. Завтрак обыкновенно состоял из нескольких блюд, – жирных, масляных, сытных, – так что вполне мог бы заменить обед. Комков ел много и аппетитно; Никеша, у которого аппетит был тоже исправный, сначала церемонился есть много, но когда Комков растолковал ему, что тот, кто мало ест у него в гостях, оскорбляет его, а, напротив, тот, кто