— Ага… Потому вы и питаетесь ею частенько… Намазываете на себя ее честность да порядочность, как масло на хлеб…

— Света! — одновременно возмущенно вскинули на нее головы Соня и Лидия Петровна. Правда, возмущение это было совсем разного толка; у Сони — робко-просительное, как всегда, а у Лидии Петровны — сердито-выпуклое, чуть визгливое даже, перелившееся через край ее начальственного терпения.

— Все! Молчу, молчу… — выставив вперед ладони, примирительно улыбнулась им Света.

— Нет, это уже ни в какие рамки… Ты что себе позволяешь вообще? Как ты со мной разговариваешь? Да я тебя в два счета отсюда уволю!

— А права не имеете. Трудовой кодекс, он и для меня тоже написан, в конце концов. Не только для вас.

— Да я… Да я…

Чем закончилась их словесная перепалка, Соня уже не услышала. Схватив со стола заветную бумажку, она поторопилась выскочить за дверь, в очередной раз удивляясь Светиному то ли нахальству, то ли смелости. Вот ей бы так научиться! Нахальства, конечно, ей такого, уж извините, не надо, а от кусочка смелости она бы точно не отказалась.

В магазине она долго ходила меж прилавков, примериваясь, что бы такого купить в дорогу, для кошелька необременительного. Выбор ее пал на черный бородинский хлеб, творожные сырки и китайскую лапшу быстрого приготовления. Молодцы китайцы. Хорошую еду придумали. Как Вика ее называет — бомжовскую. Но это ж Вика… А для нее — и такая сойдет! А сырки она будет на черный хлеб намазывать. А что — красиво даже. В некотором смысле — фантазийно. Черный хлеб, а сверху белый сладкий творог… В общем, с голоду не умрет!

Домой она заявилась совсем поздно, уставшая и голодная. На этот раз дверь открыли ей с ходу, она даже отпрянула от неожиданности, увидев в дверном проеме злое лицо Люсиного мужа. Да ладно бы еще злое — лицо это было абсолютно разъяренным, узкими глазками растопыренным и кривыми губами шипящим. Она даже оглянулась назад растерянно, словно ожидала, что злоба эта направлена на кого-то другого, и открыла было рот, чтобы задать какой-нибудь сакраментальный, подобающий случаю вопрос вроде того — что это с вами такое происходит? Или — что такое у вас случилось? Но не успела. Люсин муж Сереня грубо обхватил ее за руку чуть выше локтя, рывком втащил в прихожую, захлопнул за ней дверь. Можно сказать, не втащил, а выдернул ее с лестничной клетки. Потом с силой пихнул ее в спину так, что лязгнули Сонины не ожидающие такого поворота событий зубы, и она влетела в комнату, и долетела до дивана, ткнулась в него коленями и свалилась плашмя. Все произошло настолько быстро, неожиданно и бесповоротно, что мозг Сонин отключился на время, не догоняя последних событий, и даже паники внутренней в ней не проснулось. Было внутри одно только сплошное удивление — что это? Может, это все и не с ней вовсе происходит?

Сев на диване, она так же взглянула и на Сереню — очень удивленно. Из кухни выглянула Люся с полотенцем через плечо, и ей досталась порция этого наивного, детского, удивленного ее взгляда. Вроде бы возмутиться надо, или спросить чего, иль просто заплакать — ничего такого в Соне сейчас не было, а было одно только сплошное удивление — чего это вы сейчас со мной сделали?

— Ишь, еще и зенки на меня вытаращила, тварь подзаборная! — обращаясь к жене, голосом оскорбленного праведника прохрипел Сереня. Потом, подойдя к Соне и наклонившись к самому ее лицу, проговорил сквозь зубы, будто плюнул: — Куда деньги унесла, шалава? Говори, а то живой отсюда не выйдешь!

Соня моргнула медленно, отвела свое лицо в сторону, снова моргнула. Веки отчего-то оказались тяжелыми, будто стремились закрыть ее глаза поплотнее. Чтоб защитить. Чтоб не видеть этого склоненного над ней яростного лица с его трясущимися щеками и исходящими из глаз ядами и токсинами человеческой злобы. Слишком уж их на сей раз много было, этих ядов и токсинов. Можно сказать, перебор. Ей столько не вынести.

— Эй, ты чего? Ты мне тут сову бессловесную не изображай! Ишь, сомлела она! Еще и в обморок сейчас хлопнись! — чуть встревожено проговорил Сереня и оглянулся на жену, будто прося помощи в своем зверстве.

Схватив за плечи, он слегка приподнял Сонино обмякшее тело с дивана, встряхнул, потом отбросил назад на диван, потом отошел на два шага в сторону, будто примериваясь. Потом повторил уже громче:

— Эй, ты слышишь меня? Куда, говорю, деньги унесла? В прихожей кошелек мой с деньгами лежал! Ты, сука, украла мои деньги! Они вон там, на тумбочке лежали, а после тебя их не стало! Там много денег было! Два миллиона там было!

— Я… Нет… Я не… — тихо просипела Соня, не узнавая своего голоса. Боже, чего хочет от нее этот человек? Деньги какие-то требует… Какие у нее могут быть деньги? У нее осталось всего две тысячи в кошельке на все про все…

— Так. Значит, не хочешь отдавать… Так я понял? — быстро подскочил к ней Сереня, уперев руки в жирные бока. — Такая вот ты наглая, значит? Поселилась незаконно в квартире у нашей тетушки, деньги наши украла, и думаешь, что тебе все это с рук сойдет? А вот это видела?

Он снова подскочил к ней неуклюжим прыжком, сунул под нос мерзкую фигу с грязным обгрызенным ногтем. Еще и поводил ею перед глазами, будто испытывая удовольствие от всего происходящего. Странно, но именно эта фига вдруг возымела на Сонин временно отключившийся мозг обратный эффект — будто щелчком открылись все замершие чувства и эмоции, хлынули наружу и вопросами, и робким, но все же возмущением, и даже слезами.

— Я… Я ничего у вас не брала! Что вы? Как вы могли подумать? Да как я могла, что вы? — сквозь слезы произнесла она, поднося руки к лицу.

— Ну, очухалась, наконец… — удовлетворенно произнес Сереня, садясь перед ней на корточки. — Теперь слушай меня сюда, шалава ты моя подзаборная… Ты сейчас пойдешь и принесешь мне обратно мои деньги, поняла? Я не знаю, куда ты их пристроила, но без денег можешь не возвращаться. Я, конечно, хоть сейчас могу полицию вызвать, но я думаю, ты сама принесешь. Или хочешь полицию? От нас заявление примут, мы здесь на своей территории, мы родственники, в конце концов. А ты кто? Так что решай…

— Но я не брала никаких денег… Что вы! Я в жизни своей ни у кого ничего не взяла без разрешения… Честное слово!

Соню вдруг начало трясти мелкой дрожью, будто ее сунули под ледяной душ. И руки тряслись, и лицо тряслось, и даже слезы, обильно вытекающие из глаз, казалось, тряслись на ее щеках, быстро скатываясь под глухой ворот свитера.

— Так. Не понимаешь, значит. Ну что ж… Тогда выметайся отсюда! Вон там, в прихожей, твои манатки собраны, бери и выметайся! Принесешь деньги — разговор будет. А так…

Цапнув Соню сверху за шею, он выволок ее в прихожую, открыл дверь и так же, держа за шею, вытолкнул в парадное. Распрямиться она не успела — распласталась всем телом на холодных затоптанных плитах, успев проехаться по ним ладонями и коленками. И даже лицом немного. Щекой. Сверху на спину ей упало что-то мягкое, потом дверь закрылась, сердито и сухо щелкнув английским замком. Соня пошевелилась чуть, скидывая со спины это мягкое, оказавшееся всего лишь объемной тряпичной сумкой, с которой она приехала сюда, в этот дом, несколько дней назад. Надо же, и пожитки мои собрали — подумалось ей отстраненно. Перекатившись на бок, она села, начала с удивленным пристрастием рассматривать ободранные на коленях джинсы, потом перевела взгляд на саднящие от боли ладони, потом дотронулась до щеки… На щеке была кровь. Глядя на расплывающееся по грязной ладошке алое пятно, она пожала плечами, улыбнулась сквозь застывшие слезы. Надо же — ее никто и никогда в жизни не бил… И даже не ударил. Можно сказать, даже пальцем не тронул. И не замахнулся даже. Странное какое чувство, когда тебя бьют. Неприемлемое какое-то чувство. Вроде вот оно — сидишь на лестничной клетке, и кровь у тебя на щеке, а внутри по-прежнему удивление — такого просто не может быть. Ошибка какаято. Только никому теперь не объяснишь, что это ошибка. Кому объяснять-то?