Жертвой подобных иллюзий стал Альфонсо де Бисельи, вернувшийся во второй половине сентября из Неаполя. Вместе с давнишним фаворитом короля Ферранте, одним из Пигнателли, Альфонсо, объехав Рим стороной, едет прямо в Сполето, куда попадает к вечеру 19 сентября. Если в первые минуты встречи и существовала какая-то напряженность, то улыбка Лукреции рассеяла все тревоги; она вновь почувствовала себя защищенной, и это радостное состояние Лукреции передалось всем домочадцам. Весь сентябрь муж и жена были счастливы; они бродили из лоджии в лоджию, из одного внутреннего двора в другой, скакали верхом по окрестностям, и вечерами звуки труб и стук копыт галопирующих лошадей возвещал об возвращении молодых, усталых и готовых насладиться отдыхом.

В это же самое время папа наконец-то определил точные границы будущих владений Борджиа – Романьи и, кроме того, составил буллу, провозгласившую, что владельцы Пезаро, Имолы, Форли, Фаэнцы и Урбино лишаются документов на право собственности, поскольку оказались не в состоянии вносить регулярную плату за собственность в папскую казну. Сразу же после опубликования буллы Чезаре, ждавший этого сигнала, привел армию, усиленную за счет французских частей, в боевую готовность и двинулся из Милана в Романью.

14 октября в сопровождении мужа Лукреция возвращается в Рим. Весь дом готовится к торжествам, которые принято устраивать в королевских семьях в связи с рождением детей, а 1 ноября роскошная колыбель была уже занята новорожденным мальчиком. Последовали все необходимые приготовления для проведения крестин. Сына Лукреции должен крестить если не папа, то по крайней мере кардинал, чтобы пышность и помпезность церемонии смогли удовлетворить требования Борджиа. 11 ноября, когда все было готово, шестнадцать кардиналов собрались в часовне дворца Санта-Мария-ин-Портико, где сама обстановка, гобелены и ковры не отвлекают придирчивый взгляд Бурхарда. Лукреция, хотя и немного бледная, светится, как всякая счастливая молодая мать, неземной красотой. Она принимает поздравления, сидя в кровати, покрытой красным атласом с золотой каймой, в комнате, стены которой обиты бархатом цвета голубого анемона, его в те времена называли александрийским. Во дворце, залы, стены и лестницы которого скрывались под коврами, гобеленами, шпалерами и шелковыми портьерами ручной работы, царит атмосфера счастья. Внутреннее убранство дворца представляло собой смешение двух стилей: искусства Ренессанса и экзотических испанских мотивов.

Аристократы, послы, прелаты и друзья торжественной шеренгой проходят мимо кровати Лукреции. Несмотря на утомительную церемонию, Лукреция понимает, насколько важно иметь друзей, и пытается отличить их в толпе гостей. В назначенный для крещения час кардиналы переходят из часовни дворца в расположенную по соседству часовню Сикста IV, иначе говоря, в Сикстинскую капеллу. Микеланджело еще не вдохнул жизнь в стены и потолок, но Боттичелли уже изобразил там прозрачных дочерей Джетро, а Перуджино фреску «Передача ключей», имевшую сходство с музыкальными интервалами, записанными в пространстве. Для проведения обряда крещения дальнюю стену, где сегодня мы видим «День Страшного суда» Микеланджело, задрапировали золотой парчой, а пол устлали коврами.

Процессию возглавляют конюшие и камергеры папы, одетые в розовые одежды, и музыканты с флейтами и барабанами. Следом появляется Хуан Сервиллон, храбрый испанский офицер, друг Арагонов и Сфорца, исполнявший роль посредника между королем и папой. Он несет ребенка, одетого в платье из золотой парчи, подбитой мехом горностая. За ним следуют губернатор Рима, посол императора Максимилиана, послы и длинная вереница прелатов, идущих по двое. Подойдя к алтарю, Сер-виллон передает ребенка Франческо Борджиа, архиепископу Козенца, который подносит его к серебряной купели. Кардинал Карафа совершает обряд крещения. Ребенок получает имя Родриго, такое же, как у дедушки. Бурхард с обычной для него придирчивостью замечает, что в церемонии участвовало слишком много женщин, которые, желая лучше рассмотреть ребенка, заняли первый ряд кресел, отведенных для кардиналов, и те были вынуждены занять задние ряды, поставив ноги на ледяной пол. По окончании церемонии ребенка передают Паоло Орсини в знак возобновления дружбы между папой и кланом Орсини. Молчавший до этого младенец начинает громко плакать, и так продолжается до тех пор, пока он находится на руках у Орсини; это расценили как плохое предзнаменование. Обряд крещения прошел торжественно и явился свидетельством любви папы к дочери, а через нее и к Альфонсо и всей арагонской династии. Иллюзия доверия была восстановлена.

Спустя неделю после крещения Чезаре Борджиа инкогнито возвращается в Рим вместе с любимым постельничим папы Морадесом. Чезаре появляется в Ватикане, где его уже ждет папа, и проводит там три невероятно насыщенных дня, обсуждая свежие новости и разрабатывая планы на будущее. Он, вероятно, видел Лукрецию, Альфонсо и ребенка, которых в то время боготворили в Ватикане, и, когда его отец говорил о безумной любви к внуку, испытывал сильное раздражение. Чезаре ненавидел арагонскую династию. Он не мог забыть презрения со стороны Шарлотты Арагонской и принца Фредерико. Более того, если мы ищем первопричину, которая впоследствии привела к трагедии, то имеет смысл предположить, что именно теперь Чезаре начал лелеять надежду, если не сказать определенный план, или, по крайней мере, замысел, уничтожить династию Арагонов, являющуюся препятствием на пути честолюбивых замыслов Борджиа.

Если бы Лукреция оставалась преданной мужу, а папа разделял ее привязанность, это, очевидно, помешало бы полностью уничтожить арагонскую династию. У Чезаре было слишком много врагов, а значит, на его пути возникало много преград; было бы неблагоразумно вести борьбу внутри собственного семейства.

Ужас перед семейством Борджиа, достигший к этому моменту наибольшего накала, оставался таким вплоть до смерти Александра VI. Мы уже знаем, что даже в обычные времена Тибр служил зловещим хранилищем трупов, а в эти годы он поглощал их, а затем в надлежащее время опять выбрасывал испанцев, священнослужителей, офицеров, солдат и очень часто фаворитов Борджиа. Чезаре доказал свою способность устранять стоящие на его пути препятствия еще в те времена, когда был жив герцог Гандийский, а уж теперь, когда ему улыбнулась фортуна, он чувствовал еще большую, чем прежде, необходимость в том, чтобы, невзирая на жертвы, оставляемые на обочине, вырваться вперед. В 1499 году Тибр выбросил мешок с трупом испанского констебля из папской охраны, бывшего когда-то любимцем Чезаре. Причина столь жуткой смерти была до крайности проста: он слишком много знал. И это было только начало.

Ближе к концу года, спустя несколько дней после того, как он поднес маленького Родриго де Бисельи к купели, Хуан Сервиллон обратился к папе за разрешением покинуть Рим, чтобы вернуться в Неаполь, где жили его жена и дети и где он рассчитывал предложить свои услуги королю Фредерико. Ему никак не удавалось добиться разрешения; Сервиллон был посвящен и в секреты Ватикана, и в военные тайны папского государства. Он объяснил, что не побоится выступить открыто (он откровенно сожалел о поведении Санчи Арагонской, по всей видимости имея в виду ее дела с Чезаре), и его друзья, опасаясь за Сервиллона, неоднократно предупреждали, чтобы он был начеку. Но он только смеялся. Вечером 2 декабря его безрассудная смелость сослужила ему плохую службу. Возвращаясь со званого ужина от своего племянника дона Тезео Пигнателли, Сервиллон, прежде чем успел выхватить меч из ножен, был разрублен на куски неизвестными личностями. На следующее утро его спешно похоронили в церкви Санта Мария-ин-Траспонтино в Борджо-Нуово, и, по словам Санудо, никому не было позволено увидеть его раны.