на старой тряпке на тротуаре неподалеку от их дома. Торговец нервничал и постоянно оглядывался, не идет ли полиция. Убедившись, что поблизости никого нет, он взял деньги, засунул поглубже в карман и протянул Хуману маленькую пластиковую коробочку.

Сейчас Дария, Парвиз и Мина вошли в спальню Хумана и в течение нескольких секунд разглядывали огромный плакат «Пинк Флойд» на стене. Мина была уверена, что мать что-то скажет, но она промолчала. Всего несколько недель назад здесь висел потрет аятоллы Хомейни. «Пинк Флойд». Аятолла… Мина чуть поджала губы, а Дария развернула шелестящую фольгу. Отец прижал ее к окну и закрепил липкой лентой.

– Зачем вы это делаете? – снова спросила Мина.

– Из-за Саддама. – Ответ матери прозвучал сухо и бесстрастно. – Из-за его самолетов.

Парвиз слегка откашлялся.

– Свет распространяется на… – начал он с поучительной интонацией, которая всегда появлялась в его голосе, как только речь заходила о каких-то научных фактах. – В общем, существует некая дистанция, с которой…

– Мы закрываем окна фольгой, чтобы летчики Саддама не видели свет и не знали, где находятся дома́, которые они собираются бомбить, – перебила Дария.

Парвиз снова откашлялся.

– Ну, в общем, да… можно сказать и так. – С этими словами он взмахнул рулоном фольги, словно дирижерской палочкой, и с самым беззаботным видом принялся подсвистывать песне Оливии Ньютон-Джон. Наконец он улыбнулся и подмигнул Мине.

– Ну, кто-нибудь проголодался? – спросил он. – Я лично – очень. Давайте скорее поужинаем.

Саддам очень быстро стал частью их повседневной реальности. Он был повсюду. Мина различала в облаках очертания его огромных усов. Под блестящей поверхностью воды, текущей в сточных канавах и арыках, ей мерещились его жирные шевелящиеся пальцы. Из риса с чечевицей торчали пучки его волос. Гул его самолетов будил Мину по ночам, приводя в ужас. Его имя глядело с газетных полос и уличных оград, где оно соседствовало со словом «Смерть…», упоминалось в школьных патриотических речевках и песнях, которые полагалось петь во время перемен. Саддам напал на Иран в сентябре восьмидесятого года, и в стране произошли новые перемены к худшему, хотя еще недавно казалось, что хуже и быть не может.

Сначала Революция.

Потом война с Ираком.

В школе их учили по сигналу тревоги со всех ног мчаться на поиски укрытия, пригибаться, спасаясь от осколков, прикрывать руками голову. Быстрее всех в классе бегала Бита. Приседая за укрытием, она надувала большой пузырь из розовой жвачки (хотя жевать резинку им запрещалось), который звонко лопался.

Все окна в городе были закрыты алюминиевой фольгой, но самолеты над Тегераном все равно летали. Мина очень часто представляла себе, как вражеский пилот смотрит с высоты на город, выискивая самое подходящее место, чтобы сбросить свою бомбу. Все чаще и чаще по ночам, когда спится особенно сладко, Мину будила мать, и она, все еще сонная, зажав в руке любимую куклу, спускалась с родными в подвал, где они пережидали бомбежки. Ей казалось – она навсегда запомнит, как спотыкалась на каменных ступенях, ведущих в темный подвал (а казалось – в отверстую могилу), как дрожала и стучала зубами от страха, дожидаясь, пока закончится воздушный налет, а пол и стены все вздрагивали и вздрагивали от близких разрывов. На следующее утро в газетах обычно появлялись сводки, в которых сообщалось о количестве убитых. Число это с каждым разом росло, и простые горожане пребывали в постоянной тревоге.

Именно во время очередного сидения в подвале Кайвону пришло в голову обучить Мину приемам карате. Он очень серьезно подошел к делу и тренировал ее буквально часами. Его любимым ударом был «мае гери», который он сам разучил по фильмам с Брюсом Ли. По словам Кайвона, ему удалось довести этот прием до совершенства, и он горел желанием передать свое мастерство сестре.

«Следи за тем, чтобы ступни были параллельны, – наставлял он. – Это основная стойка для спарринга».

Мина старательно копировала стойку брата.

«Ноги на ширине плеч. А теперь отталкивайся левой ногой, правое колено подними как можно выше. А теперь – бей. Сильнее!»

Мина повторяла движение снова и снова, но получалось у нее не очень хорошо. Кроме того, стоять на одной ноге было довольно трудно.

«Ничего, уже лучше, – похвалил Хуман, который наблюдал за тренировками. – Со временем все получится как надо. Только ты должна сосредоточиться на том, что делаешь».

«Ну, давай еще раз», – сказал Кайвон.

Белый. Оранжевый. Красный. Именно эти цвета Мина использовала чаще всего, когда рисовала снежные облака, встающее солнце и большие красные сердечки. Власти нашли для этих цветов новое применение. Когда к городу приближались самолеты, из громкоговорителей, установленных на домах, на супермаркетах, на крышах полицейских машин и даже на ларьках, где продавали лимскую фасоль, раздавались звуки сирены. Всего сигналов было три. Они различались по высоте тона, и каждому был присвоен свой цвет в соответствии со степенью опасности. «Белый сигнал» извещал о том, что непосредственной угрозы нет, но жителям города следует быть настороже. «Оранжевый» означал, что горожанам лучше находиться поближе к убежищам. По сигналу «Красной тревоги» все должны были немедленно спуститься в подвалы, лечь на пол, прикрыть руками голову и молиться.

Дария держала в подвале колоду карт, и во время бомбежек они всей семьей играли в джин-рамми. Подвал подходил для этого как нельзя лучше, поскольку после Революции карты оказались под запретом: все азартные игры власти объявили грехом. Иногда Дария раскладывала пасьянс. Прежде чем начать, она тихим шепотом задавала какой-то вопрос. Что загадывала Дария, они не слышали, но когда она говорила: «Карты ответят», все понимали, в чем дело. «Уцелеем ли мы и на этот раз?» – вот о чем спрашивала мать у засаленной колоды.

Правда, довольно часто пасьянс не сходился. В этом случае Дария быстрым движением сметала карты с пола и складывала аккуратной стопкой. После этого колода обычно переходила к Кайвону и Хуману, которые принимались строить карточный домик. Они укладывали карту на карту так осторожно и тщательно, словно от этого зависела их жизнь. Когда башня из карт обрушивалась (а это бывало нередко), лица у обоих вытягивались, а в глазах появлялось унылое и испуганное выражение. Несомненно, они загадывали то же желание, что и мать. Карты, впрочем, оказались не слишком хорошим оракулом, потому что каждый раз после бомбежки они поднимались в дом. Входить в комнаты было немного странно – все чувствовали себя так, словно делают это в первый раз в жизни, и одновременно каждый сознавал, что этот раз может оказаться последним.

По утрам Мина медленно съедала пару яиц всмятку, которые варила