Хотя Перссон и не психотерапевт, он разрешает Стуре время от времени приходить к нему. Неформальные беседы постепенно начинают всё больше походить на сеансы разговорной психотерапии. Стуре то и дело говорит, что не может найти смысла в жизни и потому всё чаще думает о самоубийстве. Его отягощает глубокая печаль, появившаяся после того, как из-за ограбления банка он лишился лучшего друга Патрика, который был моложе него на двадцать два года. Более того, он испытывает мучительное чувство вины, ведь именно из-за него, старшего товарища, Патрика посадили в тюрьму. 24 июня 1991 года Перссон записывает:

«Когда мы касаемся этой или подобных тем, у пациента появляется тик, дыхание становится прерывистым, он начинает издавать странные звуки, напоминающие похрюкивание. Во время обхода их стало меньше. Других проблем не замечено».

Стуре Бергваль, похоже, жаждет психотерапевтических сеансов, но попасть на них оказывается труднее, чем он предполагал. Были ли панические атаки, тик и хрюканье истинными проявлениями чувств или обычным театрализованным представлением — неизвестно, но факт остаётся фактом: персонал клиники оставался абсолютно равнодушным ко всему этому. Стуре просто-напросто не считали достаточно интересным пациентом. 2 июля Чель Перссон пишет в журнале наблюдений:

«В последние несколько дней у пациента всё чаще проявлялись признаки отчаяния. Он испытывал трудности со сном и отмечал, что много размышляет. Его преследуют суицидальные мысли, но при этом он заявляет, что не осмеливается что-то с собой сделать. С этим ощущением, которое то нарастает, то ослабевает, он живёт всю свою жизнь, но в ночь перед ограблением он всерьёз задумался о совершении самоубийства. По его словам, он даже выбрал место на дороге, откуда сможет съехать на машине, но, когда уже подъезжал к нему, заметил на заднем сиденьии свою собаку. Он говорит, что для сведения счётов с жизнью ему необходимо подтверждение тому, насколько плохим человеком он является».

Из журнала также следует, что Йоран Франссон всё же отменил вызывающее зависимость лекарство «Сомадрил» («которое так чудесно отдавалось в мозгу»), и врачи пробовали подобрать Стуре другой препарат. Однако Стуре заявляет, что другие медикаменты вызывают ещё большую депрессию. В итоге ему опять назначают «Сомадрил», и на какое-то время в отделении снова воцаряются мир и покой. 10 июля Йоран Чельберг записывает:

«Общая оценка суицидальных наклонностей позволяет сделать вывод, что в данный момент нет необходимости принимать особые меры безопасности. Предоставление пациенту возможности выговориться приносит ему облегчение. Следует отметить, что суицидальные мысли в основном обусловлены экзистенциальным кризисом: подобные мысли возникают, когда пациент рассуждает о собственной жизни, о трудностях и неудачах, которые пришлось пережить. В его суждениях нет признаков депрессивной меланхоличности или психоза. В целом можно констатировать, что пациент приспособился к жизни в отделении. Он демонстрирует стойкое желание к самопринятию, однако чувствует, что не в состоянии самостоятельно достичь результата. Его рассуждения свидетельствуют о высоком уровне интеллекта; пациент оперирует теоретическими понятиями. В то же время он признаёт, что для него это один из способов дистанцироваться».

В течение лета Стуре позволяют под надзором персонала на короткое время покидать лечебницу. Беседы с Челем Перссоном продолжаются, но врачи не уверены, что психотерапия может помочь Стуре. 9 сентября Перссон записывает в журнале:

«С тех пор как пациент оказался в 31‐м отделении, а произошло это практически сразу по прибытии в клинику, он запрашивал разрешение на применение к нему методов психотерапии. Оценка его ситуации неоднозначна; здесь также необходимо учитывать то, что наши ресурсы весьма ограничены. В качестве временного решения проблемы я общаюсь с пациентом, и это подпадает под определение “беседы с врачом”. Пациент демонстрирует искреннюю мотивацию и использует выделенное ему время для того, чтобы проанализировать свою личность, своё поведение и ситуацию, в которой он находится.

Беседы также приводят к тому, что у пациента периодически случаются приступы паники, возникает мышечное напряжение, в результате чего пациент просит о дополнительном времени, поскольку чувствует, что подобные разговоры помогают ему разобраться в собственных мыслях».

Во время бесед Стуре ведёт себя двойственно. С одной стороны, он стремится к контакту, с другой — закрывается. «Он охотно использует абстрактные термины, стараясь избегать разговора о конкретных событиях в его жизни», — отмечает Перссон и продолжает:

«В данный момент он считает своей главной проблемой отсутствие смысла жизни. В отделении он ведёт себя безупречно, однако пока у него нет возможности свободно передвигаться, поскольку мы находим его слишком замкнутым; его рассуждения не позволяют нам дать однозначную оценку его мыслям и понять их».

Стуре и раньше бывал на психотерапевтических сеансах, и тогда — равно, как и теперь, — его просили рассказать о детстве. Прежде он отвечал, что каких-либо примечательных воспоминаний, связанных с юными годами, у него нет, тем самым подразумевая, что жизнь в многодетной и довольно бедной семье вряд ли могла быть действительно интересной. Однако Стуре обратил внимание, что Чель Перссон пытается выудить из него рассказ о каких-нибудь травмирующих происшествиях, а отсутствие таковых лишний раз уверяло Бергваля в том, что он непривлекателен как пациент, и ещё более усиливало его ощущение неизбежного фиаско. Его случай даже не считали подходящим для настоящих психотерапевтических сеансов. Мне Стуре сказал так:

«У меня был интеллектуальный интерес, но мне не хватало образования. К тому же у меня развился комплекс неполноценности по отношению к близким. Они учились в университете, у них были достойные профессии, а у меня с этим не сложилось, и я чувствовал себя невероятно одиноким. Я был без ума от психоанализа и хотел поскорее приступить к терапии. Но вовсе не потому, что хотел разобраться в собственных странных мыслях. Нет, я отчаянно искал социализации. Мне хотелось показать свой ум, попробовать метод свободных ассоциаций, сесть и побеседовать с кем-то на равных — меня это очень привлекало. А ещё для меня это служило доказательством того, что я — интеллектуально развитый человек».

Фундаментальным принципом терапии Сэтерской клиники являлась прежде всего теория объектных отношений. Эта ветвь психоанализа появилась в 1930‐х годах, и основное внимание здесь уделялось первым годам жизни. В целом, среди прочего, теория предполагает, что различные психологические отклонения напрямую связаны с насильственными действиями родителей, с которыми детям пришлось столкнуться в раннем возрасте. Как правило, мы не помним первых лет жизни, потому целью терапевта становится попытка «воссоздать» воспоминания о них или интерпретировать смутные «ощущения», связанные с произошедшим, и успешно встроить их в теорию терапевта. Более того, сторонники этой теории считают, что мучительные воспоминания имеют свойство подавляться и вытесняться или «диссоциироваться», и это приводит к тому, что