— Уже отправили, — кивнула Пригода.

— И что?

— Вместе с аномалией на Ладогу пришел жутчайший шторм. В необычное время, без всякого предупреждения. Там свирепствует кошмарный ураган, а поскольку магия отключена, спасатели не смогли даже отойти от берега.

— Шторм и аномалия… — прошептала баронесса. Посмотрела старой подруге в глаза и поняла, что услышит через секунду.

— Властелина, тебе придется ответить на массу вопросов, первый из которых прозвучит так: что твоя дочь собиралась делать на Ладоге?

* * *

Болело всё. Наверное, именно так ощущает себя отбивная котлета, побывав в руках повара, сублимирующего на кухне свои садистские наклонности: ни одного живого места, но отовсюду, из каждой мышцы и из каждой косточки звучат просьбы о помощи.

Миша лежал на спине, ухо и щеку что-то щекотало то ли травинка, то ли неизвестно откуда взявшаяся ниточка, и даже сквозь плотно сжатые веки он ощущал направленный в лицо свет.

Надо было открыть глаза и понять, где он и что с ним происходит, но делать это совершенно не хотелось. Казалось, стоит шевельнуть веками — и приступ боли убьет его на месте.

К тому же имелось подозрение, что ничего хорошего перед ним не окажется, потому что Миша отчетливо помнил обстоятельства своего прыжка: бандиты, взрыв, охота за Ярославом и — вишенкой на торте — зрелище проваливающейся в черную дыру Вселенной. Последнее видение говорило о том, что его накрыло вторым взрывом, здорово тряхнуло, и теперь… Теперь он, скорее всего, вернулся на катер.

«Готовься увидеть улыбчивого и получить положенное за побег наказание…»

На этот счет «Энциклопедия выживания» обещала много всякого неприятного, но думать о плохом Злобин устал и просто открыл глаза.

И узрел бездонную синеву неба.

А в его лицо, оказывается, бил не прожектор, а лучи полуденного солнца. Причем, когда Миша отключался, солнце не светило даже временами, даже в разрывах облаков, а теперь в буквальном смысле слова сияло.

Чуть скосив глаза — поворачивать голову совершенно не хотелось, — Злобин увидел невысокую некошеную траву — именно одна травинка щекотала ему ухо и щеку — и ползущую по стеблю божью коровку. Неправильную, раскрашенную с точностью до наоборот: красные пятнышки на черном фоне надкрылий.

«Наверное, не божья… Дьяволова…»

Неведомо чья коровка расправила крылышки и улетела.

«Ладно, может, еще увидимся…»

Миша посмотрел, опять-таки двигая лишь глазами, в другую сторону. И встретился с суровым, осуждающим взглядом Перуна. Кажется. Или Дажьбога. Или Стрибога. Или еще какого-то представителя древнеславянского пантеона.

Загадочная телепортация с борта катера к языческому идолу Злобина не изумила, потому что в полете он видел Вселенную, на фоне которой грозный бог был всего лишь грозным богом. И тот факт, что сейчас они, выражаясь фигурально, плыли в одной лодке, свидетельствовал о том, что Вселенная разыгралась не на шутку.

Перун (ну или не-Перун, но сейчас в точном имени не ощущалось необходимости) был вырезан из высокого, в два человеческих роста, чурбака. Вырезали его давненько, древесина потемнела, растрескалась, и глубокие продольные трещины рассекли лик божества, как морщины — лицо глубокого старца.

При этом идол обладал даром речи.

— Бедненький, — сочувственно произнес Перун, обращаясь к Мише. — Лежи, не шевелись. Сейчас лекарство скушаешь: двойная доза «но-шпы» должна помочь.

Голос у бога оказался женским, удивительно напоминающим голос Карины. Услышав его и вспомнив о девушке, Злобин рискнул и двинул-таки шеей: легонько, осторожненько, проверяя свои мрачные подозрения о работоспособности мышц. Подозрения подтвердились: движение немедленно породило боль, и не только в шее. Зато в поле зрения и в самом деле возникла Карина.

— Я ведь сказала: не шевелись!

Шевелиться, если честно, и без ее советов не было ни сил, ни желания. Хотелось лежать и лежать, любуясь небом и вдыхая запах цветущего разнотравья. И долежать, не меняя позы, до прибытия спасателей, среди которых непременно окажется врач.

Слева послышался звук легких шагов, Карина на пару мгновений исчезла из зоны обзора и снова появилась, но уже вместе с Ладиславой. Та держала в руке пластиковую бутылку.

— Как он?

— Молчит.

— Ударился?

— Как бы не сотрясение мозга.

— Чему там сотрясаться?

— Он же слышит!

— Это была шутка.

Лада перевела взгляд на Мишу, открутила крышку и перешла к делу:

— Попробуй чуть-чуть приподняться: таблетки надо запить, а то не проглотишь.

Злобин попробовал приподняться — единственно для того, чтобы продемонстрировать девушкам, что затея эта абсолютно бессмысленная, что ни подниматься, ни глотать что-либо он решительно неспособен. Однако, к его безмерному удивлению, всё оказалось не так плохо: тело кое-как подчинилось командам мозга, и сопутствующая боль оказалась относительно терпимой. Девушки заставили его выпить две таблетки и аккуратно вернули в лежачее положение.

— Хорошо хоть я «но-шпу» всегда с собой ношу, мама приучила, — произнесла Карина. — Не то пришлось бы тебя лечить народными средствами, а я в них ни в зуб ногой.

«Но-шпа» показалась Мише странной: и вид таблеток, и привкус были необычны, но он списал неожиданное ощущение на общее самочувствие и тут же позабыл. Какая разница, как выглядят таблетки? Главное, чтобы действовали.

А они, судя по всему, действовали. Во всяком случае, как снотворное.

Карина сказала что-то еще, Лада ответила, но Миша вдруг понял, что не может разобрать ни слова, и провалился в беспамятство.

А когда очнулся в следующий раз, понял, что лежит не на земле. И болезненные ощущения изрядно утихли. То есть весьма изрядно, мышцы болели, но так, будто он вчера надрывался в зале с большими, чем обычно, гантелями.

«Я на больничной койке? Прошла неделя? Нас нашли, спасли, вывезли?»

Но, открыв глаза, Миша понял, что вокруг, увы, совсем не больница. На сей раз он лежал не то в шалаше, не то под каким-то навесом из срезанных сосновых ветвей, сквозь которые пробивались солнечные лучи. Судя по терпкому смолистому запаху, срезали ветви совсем недавно.

И тем не менее где он? И где девушки? Уж не привиделись ли они ему? А если не привиделись, то откуда взялся шалаш? И даже, как стало понятно при осмотре, почти хижина.

Опорными столбами ей послужили четыре сосны, но не те мачтовые, что любил рисовать живописец Шишкин, а искривленные, неказистые. К тому же выросли деревья, образовав нечто вроде неправильной трапеции, и хибарка напоминала детище архитектора-футуриста, не выносящего ровных и параллельных стен. И еще она оказалась демонстративно пустой. Единственный предмет обстановки — ложе с вытянувшимся на нем Мишей. Не больничная койка, разумеется, и вообще не койка — лежанка из тех же ветвей и трав, прикрытых тканью. Зато широкая, способная вместить еще троих, а то и четверых страждущих.