На мой взгляд, нет ничего более успокаивающего, чем смотреть, как горячий утюг скользит по ткани и в мгновение ока преобразует ее, мятую и грубую, в нечто гладкое и нежное. Вот если бы когда-нибудь изобрели утюг для отглаживания жизни!

Когда я вошла в прачечную с корзиной, полной чистого белья, там уже находилась Голубка.

– Значит, и ты пользуешься утюгом?

– Похоже на то.

Всегда она в своем репертуаре, эта Марсель.

– Я зайду попозже.

– Подожди! Скоро я закончу. Выходит, руки у тебя растут из правильного места?

– Простите?

– У твоей матери они явно росли не оттуда, она никак не могла найти им применение. Если бы она не встретила Патрика, то заросла бы грязью и питалась бы исключительно заморозкой. Но если ты умеешь гладить, значит, она не все упустила.

Я по-прежнему молчала, шокированная ее резким высказыванием о собственной дочери. Голубка всегда оставалась частью нашей жизни. Мама – ее единственная дочь – старалась регулярно ее к нам приглашать или брала нас с собой, чтобы навестить бабушку в ее большом белом доме. Там нам приходилось сидеть на деревянных стульях, держать спину прямо, руки на коленях, и главное, говорить только тогда, когда она к нам обращалась. Всякие там нежные словечки были напрочь исключены из ее лексикона, зато она питала непритворный интерес к нашей учебе. При расставании она совала нам в руки по монетке и непременно об этом напоминала при следующей встрече. С нами она никогда не бывала ласковой, но мы за это на нее не сердились. Такая уж она, Голубка, мы с этим смирились и ни о чем другом не мечтали. Иногда мы посмеивались над ней, особенно когда Ромен так похоже ее изображал – с поджатыми губами и пронзительным взором. Мне никогда и в голову не приходило, что она способна неодобрительно отзываться о маме. Кроме, пожалуй, одного случая.

Как-то вечером – мне тогда было лет тринадцать – я случайно услышала разговор родителей. Мама плакала от слов Голубки: та сказала, что дочь появилась на свет в результате неосторожности и она вообще не хотела детей, тем более от такого мужчины. Мой отец тогда смотрел на маму, никак не реагируя.

Голубка остановила меня жестом и по своему обыкновению пристально на меня взглянула.

– Ты всегда была моей любимицей. Твоя сестра – слабачка, а брата вообще нельзя назвать мужчиной. Если кто на меня похож, так это ты.

Я еле удержалась от гримасы.

– Я похожа на тебя?

– Больше, чем ты думаешь. Я закончила, ты можешь занять мое место.

Она положила в корзину только что выглаженную жилетку и направилась к двери. Я посторонилась, чтобы ее пропустить, она посмотрела на мое белье и улыбнулась:

– Я точно такая же: тоже глажу и трусики, и наволочки.

30 сентября 2009 года

На этот раз все складывалось удачно: два дня задержки и болезненные ощущения в груди не должны были нас разочаровать. Мы радовались, как дети на Рождество. У нас будет ребенок!

Я открыла упаковку тестов и заперлась в туалете. Ты ждал за дверью. Воистину, именно о таких случаях и говорят «разделять радость». Пописав на пластинку теста, я сразу же вышла в полуспущенных трусиках. Нет, мы не собирались убеждаться в осуществлении наших надежд в отхожем месте.

Положив объект нашего внимания на журнальный столик, предварительно накрытый газетой, мы сели и, держась за руки и не сводя взгляда с пластинки, стали ждать. На упаковке было написано, что нужно ждать три минуты: если проявится розовая полоса, значит, результат положительный.

Прошла минута.

– А ты уверена, что моча сюда попала?

– Уверена. По части мочеиспускания у меня «черный пояс».

Две минуты.

– Когда мы всем скажем?

– Не знаю… я бы подождала месяца три, но вряд ли выдержу.

– Я тоже. Пойду принесу телефон.

Три минуты.

– Ты что-нибудь видишь?

– Нет, а ты?

– Кажется, что-то есть.

– Я тоже вижу что-то, но очень слабо заметное.

– Подождем еще чуть-чуть? Сделано в Китае, а там, может, минуты длиннее?

Пять минут.

Молчим.

Если я открою рот, то заплачу.

Ты встал и куда-то пошел с тестом в руке, согнув плечи. Я осталась на диване, потихоньку прощаясь с мечтами, которым не суждено сбыться. Через какое-то время, не выдержав, я присоединилась к тебе. Ты сидел перед компьютером.

– Что ты делаешь?

– Иди сюда.

Я подошла ближе. На экране отображалась фотография чего-то, что я не могла определить. Играя с контрастом и насыщенностью цвета, ты постоянно менял параметры.

– Мне показалось, что я разглядел легкую черточку, так что я сфотографировал твой тест и перенес файл в компьютер. Видишь, при максимальной контрастности заметен небольшой след, разве нет?

Я выключила компьютер и села тебе на колени, обняв за шею.

Нет, не было там никакого следа.

Ни сейчас, ни пятнадцать месяцев подряд, которые успели пройти в ожидании.

– У меня для вас грандиозная новость!

Сестра выглядела так, словно только что выиграла в «Монополию», рядом стоял Жером и смотрел на нее так, будто она приобрела в собственность улицу Мира[53]. Взгляды всех, кто сидел за столом за завтраком, мгновенно обратились на нее. Она подождала еще несколько секунд, чтобы напряжение достигло апогея. Тарантино отдыхал.

– Ты беременна! – предположила Нонна.

– Нет. Лучше!

– Значит, не беременна! – выпалил брат.

– Можешь издеваться сколько угодно, злюка, но у меня сейчас слишком хорошее настроение, чтобы ты мог мне его испортить. Итак, ни у кого никаких идей?

Очевидно, ни у кого их не было. Эмма так высоко подняла подбородок, что еще немного, и она свернула бы себе шею.

– Ладно, так и быть, скажу. Вы просто обалдеете. Тта-аддаа! Я собираюсь писать книгу!

– Мы не имели ни малейшего шанса угадать, – заметила Голубка с отсутствующим взглядом.

– Ну а где же грандиозная новость? – спросил Ромен.

– Так это и есть грандиозная новость, – вмешался Жером, не почувствовав подвоха. – В Нью-Йорке у меня есть приятель, редактор в издательстве, он нашел эту идею просто потрясающей. Эмма в Штатах станет настоящей звездой!