– Да он у вас пустой! – взял диск в руки Терцев.

– Расстрелял все до последнего патрона, – кивнул Епифанов и заботливо обмотал пулемет промасленной тряпкой.

– Я смотрю, дядя, ты любитель, – кивнул на пулемет Ветлугин.

Епифанов поднял голову и, глядя на танкиста, коротко и значимо произнес без тени иронии:

– Профессионал.

Терцев и Ветлугин только обменялись взглядами, не найдя что добавить к сказанному…

К вечеру вместе с Епифановым они нарисовали подробную схему близлежащих окрестностей. До самого спуска к реке, где высаживалась рота, включительно. Выходило, что от линии фронта их отделяло всего полтора десятка километров. Сердце капитана учащенно забилось, хоть внешне он и постарался ничем не выдать охватившего его волнения.

– Откуда так хорошо знаете здешние места? – недоверчиво спросил Терцев. За один рейд, да еще и ночной, сообщить о местности столько подробностей, сколько сообщил солдат, было невозможно.

– Пришлось тут долго повоевать, – отозвался Епифанов. И, перехватив недоуменные взгляды танкистов, пояснил: – Почти тридцать лет назад.

Верить – в себя, в удачу, в людей, которые встречались на пути, – иного выбора у них не было. Когда не оставалось ничего другого, именно на всем этом до сих пор держалось их невероятное авантюрное предприятие. И Терцев кивнул понимающе…

Выдвигаться было решено ночью. Но неожиданно не смогли поднять Ветлугина.

– Капитан, иди сюда, – позвал с брони Епифанов.

Терцев перестал скидывать длинные и густые березовые и сосновые ветки, которыми была на дневку заботливо замаскирована загнанная под раскидистые кроны деревьев «тридцатьчетверка». Обеспокоенный, забрался на решетку моторного отсека.

– У него жар, – положил ладонь на лоб Ветлугину пулеметчик. – Горячий, как печка.

Сержант не реагировал. После легкого похлопывания по щекам понес какую-то бессвязную околесицу, но глаз так и не разомкнул. И снова замолчал, дыша тяжело и хрипло. Распахнули на раненом мундир. Из-под повязки через разодранную рубаху были видны багровые пятна. Местами они приобрели синюшный оттенок и перекинулись на грудь.

– Не довезем, – озабоченно проговорил старшина. – Растрясем дорогой. Ему покой нужен.

Терцев порылся в аптечке. Не найдя ничего подходящего, отбросил ее в сторону. В унисон мыслям капитана Епифанов добавил:

– А дальше как бог даст…

«Как бог даст», – беззвучно повторил про себя Терцев.

Воистину, вот кого надо ставить на первое место среди причин, по которым до сих пор продолжало осуществляться их невероятное авантюрное предприятие.

«Ладно, как там: бог не выдаст, и чего-то про свинью…»

– Верстах в пяти хутор, – негромко говорил Епифанов. – Сегодня утром заприметил. Полдороги можно сделать на танке лесом. Ну, потом на руках…

Три километра они осторожно крались по заросшей просеке. Хорошо хоть, что перемещались в нужном им восточном направлении. Башню развернули на сто восемьдесят градусов. Отрегулированный двигатель шелестел еле слышно. В открытый люк механика-водителя захлестывали ветки, иногда больно ударяя Терцева по лицу. Епифанов с пулеметом на изготовку шел в десяти метрах перед танком. Перед выездом он снарядил патронами все четыре диска своего пулемета, включая три запасных. Благо патронами «тридцатьчетверка» была набита с избытком. У еле обозначившейся развилки нужная им дорога круто уходила к югу. Машину загнали в глухие кусты и тщательно замаскировали. Так и не пришедшего в себя Ветлугина на плащ-палатке бережно спустили на землю. Сгребли в вещмешок все лекарства и перевязочные средства. Еще около двух километров тащили раненого, делая частые остановки и прислушиваясь к его дыханию. Наконец, в предрассветном тумане сквозь начавший редеть лес показались вдалеке строения небольшого хутора.

Встретили их хозяева угрюмо. Перед тем как зайти во двор, Терцев и Епифанов около часа наблюдали за окрестностями. Скрываясь в зарослях, старшина обошел весь хутор кругом на приличном расстоянии от построек. Долго рассматривал следы на узкой проселочной дороге, начинавшей петлять сразу от ворот и терявшейся в сосновом подлеске. Ничего не обнаружил, кроме тележного следа, удовлетворенно кивнул. Понаблюдали еще. Раз со скрипом отворилась дверь хаты. На пороге появилась сгорбленная фигура старика в меховой безрукавке и бесформенной шляпе. Старик набрал дров из поленницы и ушел обратно. Снова скрипнула дверь. Минут через пятнадцать из трубы над соломенной крышей потянулась белесая струйка дыма. Переглянулись, молча кивнули друг другу. Оставив капитану свой пулемет, Епифанов со «штурмгевером» на изготовку осторожно перебрался через плетень.

…Ветлугина положили на широкой лавке рядом с печкой. Старик сидел за столом напротив, беззвучно шевеля губами, то и дело поднимая глаза к распятию, висевшему на стене. На Терцева он не смотрел. Старуха же, напротив, поджав тонкие губы, стояла у окна и сверлила капитана колючим взглядом. Епифанов обошел весь дом, осмотрел хозяйские постройки, слазил на чердак и сеновал. Вернулся, снова кивнул и закинул автомат за плечо:

– Чисто.

Лежавший в забытьи Ветлугин дышал часто-часто. Терцев медленно говорил хозяйке:

– Мы оставим его здесь. Помогите ему. Я командир Красной армии. Я напишу вам записку. Мы скоро вернемся. Пани разумеет?

– Пани говорит по-русски, – почти не размыкая губ, проронила хозяйка с металлическим акцентом. – Только вы не вернетесь, а опять придете.

– Ядвига! – резко одернул жену старик.

– Вам зачтется эта помощь, – как можно мягче проговорил Терцев.

– А мы ни у кого не одалживались! – сверкнула глазами полька.

Она никогда бы не сказала этим двоим, да и никому из посторонних никогда не расскажет, что оба ее сына погибли в сентябре 1939 года. Один – во время контрудара польской армии на Бзуре по наступающему с запада вермахту. Другой – при обороне Львова от наступавшей с востока Красной армии, которая перешла границу и занимала восточные воеводства все в том же сентябре 1939-го. Только разве когда-нибудь паровой каток из империй и всевозможных нарезок государственных образований, который веками прокатывался по этим землям во все стороны, интересовали трагедии простых человеческих судеб? Ни в какие времена никакой власти не было до этого ни малейшего дела. Епифанов внимательно посмотрел на хозяйку. В глазах его читалось отчаянное нежелание обмениваться взаимными упреками, накопившимися со времен занятия ляхами Московского Кремля в Смутное время по сию пору.

– Prosimy o wybaczenie. My nie chcieliśmy cię urazić[9], – тихо проговорил старшина.

– Пан поляк? – с удивлением встрепенулся старик.

Перехватив ставший презрительным от такого предположения взгляд хозяйки на советскую форму, в которую он был одет, Епифанов отрицательно покачал головой: