Народ грянул «ура», некоторые бросили вверх шап­ки, а пока ловили их, пламя совсем приблизилось, по-

веяло горячим конским потом, и через мгновение три открытые коляски с громом промелькнули между за­ставных обелисков. Все сидевшие в колясках имели фу­ражки и шинели на одинаковый образец, и потому раз­личить среди них государя было никак невозможно.

А еще через минуту факел фельдъегеря повис в воз­духе у расположенного неподалеку дома, в котором яс­но горели высокие окна. Дом этот принадлежал губерн­скому архитектору Свиязеву. Вспыхнула и улеглась у подъезда мгновенная суматоха. Коляски остановились, недовольно заржала какая-то лошадь, и тут же, заглу­шая ее ржание, ударил барабан, а затем слышно стало, как ответила на приветствие караульная рота.

Толпа, увлекая за собой Татьяну Фаддеевну, броси­лась туда. У подъезда стоял караул, теснились чинов­ники в мундирах. Они объясняли:

— Переоблачается государь! А квартира его вели­чества будет у берг-инспектора Булгакова в доме.

Позже стало известно, что государь, переодевшись, подарил Свиязеву бриллиантовый перстень, а жене его — такой же фермуар. Это были первые милости, явленные в провозвестье будущих.

Через полчаса при общих приветственных кликах государь показался на крыльце. Татьяну Фаддеевну от крыльца далеко оттеснили. Она даже очерка импера­торской фигуры разглядеть не могла, один венчавший треуголку белый плюмаж. Но и того ей было довольно. В точности такой плюмаж украшал треуголку государя на висевшей у Евлампия Максимовича литографии. И она, не видя, сразу угадала под плюмажем треуголку, а под ней лицо, окаймленное рыжеватыми баками, и грудь с двумя звездами, и живот, и ноги в белых лоси­нах, и лаковые сапоги, из которых один стоял на зем­ле, а другой попирал высоким каблуком пушечный ла­фет. От этого на душе у нее сделалось покойно, как при встрече со старым знакомцем.

Между тем длинная вереница колясок и верховых потянулась по Сибирской улице вниз, к Каме. Толпа повалила вслед. Разнесся слух, что государь направля­ется в летний Преображенский собор, где будет слу­жить сам преосвященный Дионисий, епископ Пермский и Верхотурский.

Татьяна Фаддеевна, смущенная множеством народа, подумала, что сегодня ей прошение никак подать не

удастся. Нужно было подождать до завтра. Дождичек опять начал накрапывать. И, поразмыслив, она к собору не пошла — все равно не протолкаться туда, а пошла к свояченице, у которой остановилась в Перми и ко­торая, озябнув, еще два часа назад домой воротилась.

Прокатилась, чеканя шаг, мимо Татьяны Фаддеевны караульная рота, и пустынно, холодно стало вокруг, как в первый день творения.

Вступив в собор, государь занял место подле пра­вого клироса. Во все время службы он нередко творил знамения и ни на секунду не отвращал взор от алтаря. Это приметили многие, в том числе протоиерей Капусткин, располагавшийся неподалеку в группе высшего го­родского духовенства. До сего времени он относился к государю с некоторой настороженностью, причиною которой было высочайшее покровительство всяким сек­там и библейским обществам. Правда, устранение Ан­тона Карловича позволяло предположить в скором бу­дущем радостные перемены. И теперь Капусткин реши­тельно утверждался в основательности своих предполо­жений. Он потихонечку толкнул стоявшего рядом пет­ропавловского протодьякона и шепнул, указуя бородой на государя:

— Какой пример для тех классов православного на­рода, которые общему уставу церковного благочиния покоряться не желают!

При этом Капусткин вспомнил двух человек, относя­щихся к таким классам: бывшего губернатора Криднера и отставного штабс-капитана Мосцепанова. И поду­мал: «Слава богу, что один бывший, а другой отстав­ной...»

Между тем, Евлампий Максимович был уже не про­сто отставной, но, можно сказать, бывший отставной.

После службы государь поехал на отведенную ему квартиру в доме Булгакова. Народ, однако, не отставал. До полуночи, поднимаясь от ужина, государь пять раз выходил на балкон. По углам балкона горели фонари. На дождевой измороси их свет был хотя неверен, но плотен, и народ внизу обрисовывался смутно. Ни од­ного лица в отдельности не видно было, лишь общее беспорядочное шевеление, воздевание рук и взлетаю­щие картузы. Один вознесся совсем рядом и, падая, за­цепился за фонарь. Государь снял картуз, положил в него, взяв у адъютанта, горсть серебряных полтин и бросил все вниз. Толпа зашумела. Сразу несколько кар­тузов, фуражек, одна шляпа порхнули через перила и упали государю под нога. Прибежавший адъютант стал скидывать их обратно, а полтины государь бросал от­дельно. Но шапки все летели из темноты, как бабочки на свет. Одна погасила фонарь, другая задела государя по лицу. Он швырнул еще горсть монет, пытаясь уло­вить звон металла о булыжник, но звона не было, моне­ты падали в мягкое. А может, шум и крик все заглу­шали. «В сущности, народная любовь подобна жен­ской, — подумал государь. — Она так же назойлива и эгоистична...»

Он холодно, одними губами, улыбнулся в темноту и ушел с балкона. Шум, однако, не стихал, делался все требовательнее, и тогда у флигеля, где поместилась караульная рота, одинокий голос прокричал тонко и чисто:

— К ружью-у!

И Евлампий Максимович, без сна лежавший в своей камере, тут же соскочил на пол, будто лежанка под ним горбом прогнулась. В этом крике почудилась ему гро­зящая государю опасность.

А в дальней комнате булгаковского дома камерди­нер уже раскладывал на кровати походный матрас, всегда сопровождавший государя в его путешествиях. Этот матрас, очень одобряемый лейб-хирургом Тарасо­вым, был набит соломой и имел ложбинку посередине. Камердинер положил в головах сафьянную подушку, пахнущую свежим сеном, в ногах — сафьянный валик, а под правую руку другой валик, поменьше, потому что государь имел привычку спать на одном левом боку.

XL

Утром рыбаки принесли к берг-инспекторскому до­му живого осетра необычайных размеров. Государь ос­мотрел осетра, дав рыбакам по беленькой, и велел оставить его их семействам на прокормление. Затем,

после развода гарнизонного батальона, он отстоял пол­ную литургию все в том же полюбившемся ему Преоб­раженском соборе и уже до ночи не выходил из дому, принимая депутации духовенства, чиновников и купцов. При этом были розданы многие награды, а городничему даровано счастливое право носить общеармейские эпо­леты.

В этот же день огласился состав высочайшей свиты.

Прежде всего называли начальника главного штаба, генерал-адъютанта графа Дибича, в устах народа — Бибича. Это был невысокий человек, имевший смуглое толстое лицо с красным носом и отличавшийся сутуло­стью. Неизвестно, как по городу распространился рас­сказ об одном распоряжении, сделанном еще государем Павлом Петровичем. Распоряжение было таково: «По­ручика Дибича перечислить из гвардии в армию за не­выгодную его фигуру, наводящую уныние во фронте». Это заставляло с особым уважением взирать на суту­лую спину графа Дибича, который при подобной внеш­ности смог подняться до таких вершин.

Вторым после него по значительности лицом