– Да куда же ты пойдешь?

– В переулок.

– Так это к Грушеньке! – горестно воскликнул Алеша,всплеснув руками. – Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал,что ты только так к ней походил и кончил.

– Это жениху-то ходить? Да разве это возможно, да еще притакой невесте и на глазах у людей? Ведь честь-то у меня есть небось. Только чтоя стал ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал быть женихом и честнымчеловеком, ведь я это понимаю же. Что ты смотришь? Я, видишь ли, сперва всегопошел ее бить. Я узнал и знаю теперь достоверно, что Грушеньке этой был этимштабс-капитаном, отцовским поверенным, вексель на меня передан, чтобы взыскала,чтоб я унялся и кончил. Испугать хотели. Я Грушеньку и двинулся бить. Видал яее и прежде мельком. Она не поражает. Про старика купца знал, который теперьвдобавок и болен, расслаблен лежит, но ей куш все-таки оставит знатный. Зналтоже, что деньгу нажить любит, наживает, на злые проценты дает, пройдоха,шельма, без жалости. Пошел я бить ее, да у ней и остался. Грянула гроза,ударила чума, заразился и заражен доселе, и знаю, что уж все кончено, чтоничего другого и никогда не будет. Цикл времен совершен. Вот мое дело. А тогдавдруг как нарочно у меня в кармане, у нищего, очутились три тысячи. Мы отсюда сней в Мокрое, это двадцать пять отсюда верст, цыган туда добыл, цыганок,шампанского, всех мужиков там шампанским перепоил, всех баб и девок, двинултысячами. Через три дня гол, но сокол. Ты думал, достиг чего сокол-то? Дажеиздали не показала. Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой одинизгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левойножке отозвался. Видел и целовал, но и только – клянусь! Говорит: «Хочешь,выйду замуж, ведь ты нищий. Скажи, что бить не будешь и позволишь все мнеделать, что я захочу, тогда, может, и выйду», – смеется. И теперь смеется!

Дмитрий Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места,он вдруг стал как пьяный. Глаза его вдруг налились кровью.

– И ты в самом деле хочешь на ней жениться?

– Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь;у нее на дворе буду дворником. Ты… ты, Алеша… – остановился он вдруг пред ними, схватив его за плечи, стал вдруг с силою трясти его, – да знаешь ли ты, невинныйты мальчик, что все это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия! Узнай же,Алексей, что я могу быть низким человеком, со страстями низкими и погибшими, новором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не может бытьникогда. Ну так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам и попередним! Как раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в тосамое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал(для чего, не знаю, видно, так ей было нужно), просит меня съездить вгубернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву;потому в город, чтобы здесь и не знали. Вот с этими-то тремя тысячами в карманея и очутился тогда у Грушеньки, на них и в Мокрое съездили. Потом я сделал вид,что слетал в город, но расписки почтовой ей не представил, сказал, что послал,расписку принесу, и до сих пор не несу, забыл-с. Теперь, как ты думаешь, вот тысегодня пойдешь и ей скажешь: «Приказали вам кланяться», а она тебе: «Аденьги?» Ты еще мог бы сказать ей: «Это низкий сладострастник и с неудержимымичувствами подлое существо. Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потомучто удержаться не мог, как животное», – но все-таки ты мог бы прибавить: «Затоон не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне,а сам велел кланяться». А теперь вдруг она: «А где деньги?»

– Митя, ты несчастен, да! Но все же не столько, сколько тыдумаешь, – не убивай себя отчаянием, не убивай!

– А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысячотдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, можетбыть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!

– А у ней?

– Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придетлюбовник, выйду в другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать,самовар раздувать, на посылках бегать…

– Катерина Ивановна все поймет, – торжественно проговорилвдруг Алеша, – поймет всю глубину во всем этом горе и примирится. У нее высшийум, потому что нельзя быть несчастнее тебя, она увидит сама.

– Не помирится она со всем, – осклабился Митя. – Тут, брат,есть нечто, с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучшесделать?

– Что?

– Три тысячи ей отдать.

– Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван дасттысячу, вот и три, возьми и отдай.

– А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще инесовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодняуже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть немогу, дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцупошлю.

– К отцу?

– Да, к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.

– Да ведь он, Митя, не даст.

– Еще бы дал, знаю, что не даст. Знаешь ты, Алексей, чтозначит отчаяние?

– Знаю.

– Слушай: юридически он мне ничего не должен. Все я у неговыбрал, все, я это знаю. Но ведь нравственно-то должен он мне, так иль не так?Ведь он с материных двадцати восьми тысяч пошел и сто тысяч нажил. Пусть он мнедаст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из адаизвлечет, и зачтется это ему за многие грехи! Я же на этих трех тысячах, воттебе великое слово, покончу, и не услышит он ничего обо мне более вовсе. Впоследний раз случай ему даю быть отцом. Скажи ему, что сам Бог ему этот случайпосылает.

– Митя, он ни за что не даст.

– Знаю, что не даст, в совершенстве знаю. А теперь особенно.Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, можетбыть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), чтоГрушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочетпрыгнуть. Знает он этот характер, знает эту кошку. Ну так неужто ж он мневдобавок и деньги даст, чтоб этакому случаю способствовать, тогда как сам он отнее без памяти? Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю,что у него уж дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенныекредитки и упакованы в большой пакет под пятью печатями, а сверху красноютесемочкой накрест перевязаны. Видишь, как подробно знаю! На пакете женаписано: «Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти»; сам нацарапал, втишине и в тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакеяСмердякова, в честность которого он верит, как в себя самого. Вот он уж третийаль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом, дал он ейзнать, а та знать дала, что «может-де и приду». Так ведь если она придет кстарику, разве я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь, зачем, значит, яздесь на секрете сижу и что именно сторожу?