Можно представить, что наговорит в госпитале Братчиков. Можнопредставить!

Принес же черт этого Полякова…

Она достала из кармана квадратик. Руки тряслись, и во ртустало сухо. «5-14-14, доб. 2-67», – было написано химическим карандашом наочень белой, хорошего качества бумаге.

Это его телефон, понятно. Какой четкий почерк… А интересно,почему у Полякова записка была приготовлена заранее? Он знал, что встретитздесь Ольгу?

Она до того боялась его, что могла допустить все, даже это.

Чепуха. Поляков не мог знать, что встретит ее. Никто не могзнать! Вместо нее могла поехать любая другая санитарка! И то, что именносегодня милиция и НКВД сдают кровь для фронта, – чистейшей воды совпадение.Скорей всего, Поляков всегда носит при себе бумажки с номером своего телефона –на всякий случай. Вдруг приведется кого-нибудь, как говорится, завербовать восведомители.

Она все смотрела на номер, смотрела… Он внушал отвращение.Ольга и вообразить не могла, что цифры, самые обыкновенные цифры – 5, 1, 4, 2,6, 7 – могут быть столь омерзительны. И они соединены в какие-то особеннопротивные сочетания: 14, 67…

Ольга содрогнулась. Оставить записку Полякова у себя? Даведь это то же самое, что снять с паутины крестовика, подержать его в руках испрятать в карман!

Она изорвала записку в клочья и пустила по ветру. Видразлетевшихся белоснежных клочков доставил ей мгновенное удовольствие.

Этот человек дважды приходил ей на помощь… Просто так, ни стого ни с сего. Может быть, у него удалось бы что-нибудь разузнать о маме! Аможет быть, и не удалось бы. Наверняка он ничего бы не сказал!

Все в Полякове внушало ей ужас. Особенно взгляд его черныхглаз. Казалось, он видит ее насквозь, знает о ней что-то, чего она и сама незнает и не может знать.

Ольга зачем-то вытерла ладони полой халата. Но легче испокойней ей не стало.

Его черные глаза так и стояли перед ее мысленным взором.Наваждение, ужас!

Зябко обхватив плечи ладонями, девушка скорчилась, прижавколени к груди.

«Господи, помоги, избавь меня от него! Помоги, господи!»

И при этих словах Ольга вдруг вспомнила, что до сих пор неисполнила обещание, данное еще в ноябре той бабульке из Дубёнок: так и несходила в высоковскую церковь и не поставила свечку за свое чудесное спасение.

Ну и вот вам, пожалуйста! Бабулька же говорила: отвернетсягосподь, если не сходишь. Отвернулся, в самом деле…

Сегодня же… нет, сегодня у нее дежурство… завтра же, толькосменившись, она первым делом поедет в Высоково, в церковь. И поставит свечки ковсем иконам. И будет просить господа, чтобы уберег ее от Полякова. Чтобыдаровал ей спасение от него!

Любой ценой.

* * *

– Ты тут, сестра? – раздался шепелявый голос.

Александра подняла глаза от бинтов, которые скатывала –боже, сколько их прошло через ее руки за жизнь, начиная от империалистической14-го года, и теперь она от них не избавилась, – и увидела перед собой высокогоседого мужчину, заросшего неопрятной белой щетиной.

– Что у вас? Флегмона? Скорбут? Рожистое воспаление? –быстро спросила она.

Это был «джентльменский набор» последнего времени,прибавившийся к обычным ревматизмам, простудам, сердечным спазмам, непременнойцинге etc.

Недавно прибыли новые этапы – с Дальнего Востока и сКавказа. В забитых досками вагонах за долгие недели пути у «пассажиров»развились все виды гноеродных инфекций. Многие в дороге умерли, а оставшиеся вживых и попавшие в Пезмог то и дело обращались в больницу, в которой теперьработала Александра. Доктор Никольский – один из тех ленинградских хирургов, ккоторым с таким пиететом относился Мельников (да они и большего пиететазаслуживали!), – сокрушался, что инфекция эта как-то особенно вирулентна, тоесть жизнестойка, и болезни никак не удавалось заглушить.

– Да песок у меня, – буркнул мужчина. У него вышло –«пешок».

– В моче песок? Камней не наблюдали?

– Сахар-песок («шахар-пешок»), говорю ж тебе русским языком!– Мужчина смотрел исподлобья, прятал лицо в грязный-прегрязный шарф, которыйнелепо обматывал его худую морщинистую шею, торчащую из бушлата. Воротника у бушлатане было, шея, понятное дело, сильно зябла. Мужчина делал какие-то странныедвижения, как будто старался сделать ее короче, ввинтить в плечи.

Ну да, во всем мире июнь – это уже тепло и лето, а здесь, вПезмолаге, погоду и весенней не назовешь: холодно. Особенно тем, кто всегдахочет есть.

– А, вон что, – Александра отложила бинты. – Извините, язадумалась и не поняла. Вы мне сахар принесли, да?

– Принес, но за хлеб! – уточнил гость, как бы опасаясь, чтоона собирается забрать у него сахар просто так.

Александра всегда любила сладкое, но тут, на севере,страдала от отсутствия сахара просто физически. Без хлеба же она обходиласьдовольно легко. Тем паче что бесконечные каши, которые здесь давали, былигустые, наваристые и вполне заменяли хлеб. Всем в лагере было известно, чтосестра из санчасти меняет хлеб на сахар. Поэтому к ней часто приходилизаключенные из мужского барака менять полученные ими микроскопические дозысахарного песка на хлеб. Ну вот и этот пришел за тем же.

– А сколько у вас?

– Сто грамм.

– Ого! Покажите.

Он согнулся и принялся шарить за пазухой, поглядывая наАлександру исподлобья. У него были выцветшие голубые глаза, которые почтиутонули в морщинистых веках. Наконец – такое впечатление, будто из самогопотаенного уголка своей многослойной одежды – незнакомец выудил маленький серыймешочек.

Показал Александре.

– Развяжите, пожалуйста, – попросила она.

– С чего бы? – заупрямился мужчина. – Ты сперва свой хлебпокажи.

Обмен шел один к пяти. Александра достала из тумбочки двакуска хлеба. В каждом было по двести пятьдесят граммов.

– Ишь какой, – неодобрительно пробормотал мужчина. –Черняшка!

– Ну, воля ваша, белого тут не пекут, – развела рукамиАлександра.

– Он же плесневелый!

– Что за ерунда?!

– Да вон зацвел возле корки, я ж вижу! – упрямился мужчина.