В рассказе «Удар» (1908) Гладков говорит об отношении рядового учительства к реакции.

— Шутка ли сказать, время-то какое было. Мрачная была эта самая госпожа реакция! Ржавчина ее в душу проникала и изъедала человека изнутри, — комментировал свой рассказ сам автор спустя сорок лет со времени написания «Удара». — Старого педагога Дементия Ивановича сломила жизнь. Он потерял веру в смысл своего дела. «Светильники-то наши светлыми пуговицами оказались», — грустно признается старик своему коллеге и другу Кошкину.

В классе перед ребятами Дементий Иванович порою как бы возрождался, но только в классе. А в жизни он не только смирился с гнилым строем, но даже сына своего, Митю, арестованного за антиправительственные деяния, он, давний проповедник добра и правды, осуждает.

Федор Васильевич говорил со мною о рассказе «Удар» в 1948 году. Тогда он готовился к переизданию дореволюционных произведений.

«Цензура все мои прежние рассказы попортила. Что делать? Сумею ли их выправить, как писалось, уж и не знаю. Но смысл «Удара» все же не искажен. Я очень хотел этим рассказом «вторгнуться» — как мы ныне говорим — в жизнь. Надо было и не скрывать горькой правды, но надо было и не покоряться этой правде. Вот я и написал. Для поддержания духа в интеллигенции. Рассказ призывал: берегите души свои от разложения. С гнилым нутром нельзя подходить к воспитанию молодого поколения...

На меня учительство не должно обижаться. Старался для пользы дела, как мог. И в писаниях своих. И — так, в своей собственной практике педагога...»

В ходе одного из таких разговоров о дооктябрьском периоде творчества я спросил Федора Васильевича, нет ли какой причинной связи между его литературным псевдонимом «Байкалов» и одноименным героем романа «Энергия», где под этим именем выведен старый коммунист, до конца дней своей жизни неустанный энтузиаст строительства социализма. Федор Васильевич не сразу ответил на мой вопрос. Но было очевидно, что имя «Байкалов» будит в нем дорогие ему воспоминания. «Ну, как вам сказать... Понравилось: Байкалов — Байкал. Связано с моими сибирскими годами, со стремлением быть писателем. Байкал для меня — это сила, тревога, порыв... Движение. Вот так, видно, и родился мой псевдоним. А позже представился мне образ русского коммуниста, одержимого деятельностью. Что может быть прекраснее души революционера — строителя новой жизни, нашей жизни! Коммунист никогда не может быть иждивенцем общества. И умирать этому герою «Энергии», конечно, никак и никогда не хочется. Некогда! Жизнь — это действие, работа, труд. Смерть — бездействие. Ненавижу бездействие, друг мой. Противно оно моей натуре... Наверное, поэтому у меня и получился в романе Байкалов... Помните, Байкалов в «Энергии» говорит: «Надо воспитывать пожизненную молодость». Неплохо сказано?.. И я нередко этот девиз к месту и к делу применяю. И еще... — Федор Васильевич припоминал строки романа со словами Байкалова: «Жить! Гореть полным пламенем. Жизнь — не в продлении молчаливых и созерцательных дней, а в ослепительной молнии порыва и бури всех сил...»

Нетрудно было убедиться в родстве душ — автора и его героя.

Хорошо рассказывал Федор Васильевич о «кубанском периоде» своей разносторонней общественной деятельности. Рассказывал об общих затеях культурно-просветительного характера, вплоть до постановки силами учителей оперы «Фауст». Федор Гладков пел партию Валентина. Было понятно его желание «организовать хорик» из студентов Литературного института; над затеей своего директора весело, беззлобно посмеивались непослушные его питомцы, только что пришедшие с фронтов Великой Отечественной войны, где они наслушались всякой иной музыки. Вспоминал Федор Васильевич и о том, как Максим Горький интересовался его учительской деятельностью — от сибирских лет до работы в органах народного образования Советской Кубани.

— Мне кажется, Горький уже по первым моим писаниям, дошедшим до него, мог догадаться, что их автор Байкалов, то есть я, — педагог, и предсказывал ему еще в тринадцатом году будущее... Кое в чем я позднее оправдал его прогноз...

Держа в руках письма, полученные к 75‑летнему юбилею от ряда бывших его учеников, Федор Васильевич тепло вспомнил о них. Запомнился мне рассказ Федора Васильевича об одном озорном ученике, отказавшемся от изучения «закона божия». Это было в станице Павловской. Поп, которому школьник заявил о своем отказе, перепугался грядущих осложнений, прибежал с жалобой «к самому господину инспектору», то есть к Федору Васильевичу.

— Я вызвал четырнадцатилетнего «еретика» к себе в инспекторский кабинет для объяснения наедине. Помню, как сейчас, глаза паренька — озорные, но настороженные. На мой вопрос, почему он перестал изучать «закон божий», паренек отчубучил: «Я давно не верю в бога, а верю в своего отца». — «Это, говорю, хорошо, что вы в отца своего верите, да только надо соображать — а как же будет с училищем, ежели и другие ребята не захотят «закона божия»?» Засверкали глазищи у моего еретика, и он этак протяжно спросил: «По-нял... Закроют?» Помолчав, сказал: «Спа-сибо... Изви-ни-те...» И — ушел.

Федор Васильевич что-то, видимо, еще вспомнил, наверное свое тогдашнее настроение, засмеялся и закончил рассказ:

— Оба мы, знать, были озорниками: и паренек, и инспектор высшего начального училища.

Охотно рассказывал Федор Васильевич и о том, как он «комиссарил» в органах народного образования после революции, сначала в станице, потом в Новороссийске, в наробразе и в культпросвете политотдела IX армии. Он открывал школы по ликбезу, участвовал в организации и проведении учительского съезда.

— На открытии одной из красноармейских школ по ликвидации неграмотности, — рассказывал Федор Васильевич, — я дал слово для приветствия молодому политотдельскому инструктору. Оратор выступил с архиметафорической речью: «Товарищи Соколы и Буревестники революции! Поставим к стенке гидру темноты, мрака и невежества!» И он мигом развернул самодельный плакат с призывом: «Смерть безграмотности!» Ну, думаю, сейчас отстегнет кобуру, выхватит свою пушку да и грянет из нее для наглядности, в полном соответствии с развернутой метафорой. Но слышали бы вы, как бешено колотили бойцы в ладоши. Успех оратора был полный! Даже сверх меры.

Федор Васильевич как-то разговорился о сложном и горячем процессе советизации школы на Кубани, о проведении им съезда школьных работников.

— Признаюсь, тут-то я и увидел, как в последние предреволюционные годы школа была засорена мелкотравчатой чиновной интеллигенцией. Годы империалистической войны выдернули хороших людей из школы. Замена их была иного качества. И моральный, и профессиональный уровень учительства явно понизился. С приходом советской власти на юг надо было основательно счищать коросту,