менялось! Ибо как измениться самим переменам? Никак – ведь уже изменились (и опять, и опять: и сейчас, и вчера, и сегодня), то есть – так остались всё той же повсеместной весной.

И всегда вкруг неё собирались друзья-побратимы (вестимо, сейчас это были лучшие воины клуба); и всегда подле нее присутствовали прекрасные юные девушки, коим она называлась сестрой; сейчас даже его личная смерть, легко улыбнувшись (всё сказано – далее сами как-нибудь умирайте) ненадолго слилась с бдительной девчушкой – став свитою Яны.

Очень быстро всё они собрались и вышли из помещения вон. Яна, его не окликнув (не было в том нужды), полетела меж спутников. Илья с усилием настиг её и пошагал рядом. Она коротко взглянула на него. Потом на тех, кто летел с ними рядом. Её губы надломились, она кивнула и приотстала, и все тотчас дали им место.

Заговорил он не сразу; но – когда заговорил, слова его оказались и тесны, и медлительны, и было их очень немного:

– Я пришёл, как ты и предсказывала.

– Но ты не насовсем вернулся. Ты явился недолго побыть подле. Сумеешь ли? Ты очень ослаб, отступник.

– От тебя отступить невозможно.

– Не так говоришь! Нам можно всё, за что достанет сил ответить. Хватило бы сил отступить полностью – тебя бы здесь не было.

Не ожидая его возражений (а он и не собирался возражать очевидности), она его оставила и в несколько легких шагов вернулась к честной компании. Тогда он вновь нагнал и даже обогнал ее. И камнем придорожным (из русской сказки) встал прямо на её пути; зачем он заступил ей путь?

А чтобы (всего лишь) заглянуть ей в лицо! Она рассмеялась. Все замерли и замерло все окрест. Посреди неподвижности он отчетливо произнес:

– Почему именно Петербург?

– Потому что, – безразлично и даже сухо (как и не было недавнего смеха) сказала она.

– Мне очень не хотелось (бы) просто поверить, что ты в Петербурге прячешься; юная метафизика этого града очень сильна; но – что она для таких, как мы? Что нам три столетия?

– Слова говоришь. Вопросы задаёшь, – сказала она. – Чем ответишь-расплатишься за свою неоспоримую слабость?

– Перед кем? – не замедлив, ответил он вопросом на вопрос.

– Передо мной! – просто сказала она.

– Перед тобой я не буду отвечать. А Отцу отвечу смирением, – сказал он.

– Станешь думать о себе хуже? – усмехнулась она.

– Нет! Стану думать о тебе больше.

Она повторила:

– Слова говоришь.

Он ответил:

– А ты обходишься без слов. Но (несмотря на это) я нашёл тебя. Хотя ты и окружила себя этой мишурой мистикофизиологии, – он кивнул на её спутников.

– Что?! – молча крикнул кто-то из этих самых спутников.

Слова Ильи поняты были настолько (не)правильно, что все вместе они могли (бы) сейчас на него кинуться и начать убивать; но – он ещё не договорил (и не сказал всего), поэтому – даже все ратоборцы на свете не могли бы его прервать; когда (и если) она давала ему слово.

– Теперь понимаешь, почему Петербург (с его мистикофизиогией окна; но – не в Европу, а из рая в ад); понимаешь, почему я нашёл тебя?

– Да.

– Несмотря на всю эту метель атомизированной мистики и красивых в своей мимолетности тел?

– Да.

Опять никто не кинулся (а ведь могли бы) его убивать. Все просто молча смотрели; но – покорная стая напрасно ждала от Яны хоть малейшего знака: она всего лишь опять улыбнулась (должно быть, так улыбается Стенающая Звезда), а потом очень снисходительно (и очень отстранившись) ему ответила:

– Ты хорошо лжешь, но ты лжешь. Ты не умеешь так глубоко понимать. У кого ты мог слышать такие слова? Говори сам, иначе…

Он – даже не улыбнулся в ответ. Она – подождав, пожала плечами и обошла его; и вновь она ушла от него, бросив негромко:

– Хорошо. Оставайся с нами. Мы давно не виделись.

– Всего лишь два года.

Но она уже отвернулась; да и спутники её (что все это время пристально его разглядывали) перестали им интересоваться (разве что вскользь); здесь они стали коллегиально (демократия ибо) решать, где могут найти достойно накрытый стол и напитки в ассортименте; Илья в этом фарсе тоже (не) поучаствовал.

Они решили и повернули с проспекта, и очень скоро цели своей достигли. Он, почти не замечаемый, шел за ними; на пороге выбранного кафе он замер, как бы сдержав дыхание. Потом шагнул, причём – словно бы в бездны; было ли ему страшно?

Конечно, ибо – воина именно страхи заставляют самого себя обучать победам; более того – происходящее могло (бы) стать началом новой эры. Как не испугаться возможного апокалипсиса?

А возможно ли испугать саму Яну? А если возможно, кому такая демоническая божественность (причем – в эпоху, когда душевная энтропия пожирает любых богов) сегодня по силам?

Потом она сидела у окна. Из-за окна (за ней) наблюдали поздний вечер и опять зарядивший дождь. Как бы не замечая в окне своего отражения, время от времени она протягивала к своему зазеркальному двойнику тонкую руку и ладонью словно бы стирала его, вместе со скопившейся испариной.

И двойник действительно исчезал! И тогда сам Великих Хаос (бог Пан – или как его?) заглядывал (мимолетно и вместе с пустотой) в кафе. А потом она возвращала стеклу своё легкое отражение; пожалуй – Яна сама показывала путь к своему страху (ведь всё, что гибелью грозит – и для бессмертного таит неизъяснимы наслаждения, как изменения залог).

И вот как-то раз, после очередного такого своего возвращения (и где же она побывать успевала?) она облокотилась локотком о подоконник и вновь скользнула взглядом по Илье (как чему-то по постороннему и даже досадному); потом она что-то шепнула, с симпатией склонив голову к соседу.

А потом – совершенно уподобясь Стихии (сквозь все необозримые времена своего бытия в себе) она всем телом к Илье обернулась! Светло-рыжие, почти зеленые, глаза её стали огромны. Наполнил взгляд её глаз ширину и высоту, глубину и любую поверхность.

Любой душой мог овладеть